бывает, вместо того чтобы просто сделать выводы и успокоить жену, которая по факту сама ещё была ребёнком, он обрушился на неё с грубостями, предназначавшимися совсем другому человеку. «Ты думаешь, я не знаю, откуда эта чушь в твоей бестолковой голове?! Я всё время рядом с тобой и поддерживаю во всём. А твоя мать спит и видит, как бы меня с дерьмом смешать. Как же, пригрели сироту казанскую. Теперь по жизни обязан, должен быть благодарен и в рот смотреть! Да, я может и кончил в тебя пару раз, так ты сама этого хотела! Из тебя попробуй вынь! «Не залечу, не залечу! У меня ещё цикл не восстановился!» – передразнил он её. Выпалил и осёкся. В покрасневших заплаканных, но не переставших быть самыми красивыми на свете глазах жены гнездились неподдельные недоумение и боль. Она давилась рыданиями и не могла произнести ни слова. Он, не помня себя, упал перед ней на колени, обнял худые, в синяках от еженощных столкновений с предметами ноги и принялся как заведённый повторять: «Прости, прости меня!» Она ещё всхлипывала, но тонкая рука уже гладила его волосы. Наконец он поднялся, нашёл своими губами её солёные от слёз губы, и они вновь слились в единое целое. Закончилось всё, как обычно, бурным сексом, Юлькиным плачем, которая безошибочно чувствовала, когда родители занимались любовью, и стуком в стенку из тёщиной спальни – мол, угомоните ребёнка, пока я вас самих не угомонила. На сей раз они никак не предохранялись. А через неделю Вика сделала первый мини-аборт, благо срок позволял. Это оказалось не страшно. Мама не узнала.
* * *
Жизнь вошла в свою колею. Дни и ночи текли монотонно, похожие друг на друга как две капли воды. Утром, невыспавшиеся, они разъезжались на учёбу, чтобы вернуться после обеда и погрузиться в домашние заботы. Самым приятным моментом в этом однообразии стали вечерние прогулки всей семьёй. Снова пришла зима, и навалило снега. Ромка усаживал тепло одетых Вику с Юлей на руках в санки, и, впрягшись, бежал с ними несколько километров по заснеженной Яузской набережной. Мягко светили жёлтые фонари, тихо падал снег, удивлённо оглядывались редкие прохожие. Машин было мало, они осторожно и почти беззвучно как в киноленте пробирались сквозь снежные заносы, озаряя сгущающуюся между фонарями темноту светом неярких фар. Ромка слышал только собственное хриплое дыхание да поскрипывание полозьев за спиной. Иногда счастливый Викин смех и повизгивания на крутых поворотах. Домой они возвращались неизменно мокрые, румяные и в приподнятом настроении. По всей квартире сушились пелёнки, и с кухни пахло тёщиной стряпнёй. Готовила она замечательно. За совместным ужином обсуждались новости. Разговор всегда начинала Зинаида Алексеевна. Мягким приятным голосом она задавала какой-нибудь банальный вопрос, связанный с последними событиями в стране или на службе у мужа. Тон при этом был наивно-вопросительным, как у девочки-шестиклассницы. Евгений Иванович принимался обстоятельно отвечать, постепенно распаляясь при звуках собственного голоса. Он излагал общеизвестные факты, но подавал их в такой значительной манере, что складывалось впечатление, будто он чего-то недоговаривает. Мол, существует некое тайное знание предметов и событий, недоступное большинству людей. Иногда вопрос адресовался Вике или Ромке и касался учёбы, отношений с преподавателями и однокурсниками или планов на будущее. Ромка, сам не замечая, начинал всерьёз растолковывать незамысловатые истины, представляясь себе самому искушённым всезнайкой и незаметно раскрываясь во время дискуссии. Зинаида Алексеевна всё больше слушала, поощрительно улыбалась и казалась доброй феей – хранительницей семейного очага. Вика мило щебетала про свои учебные проблемы и новости училища: «Ой, у нас такой интересный четверокурсник на музкомедии есть! Он какой-то иностранец и даже Ромы на полголовы выше! И, кстати, уже очень известный певец. Филипп его зовут. Так вот, он мне прохода не даёт, предлагает петь с ним вместе. Говорит, что может записать нас в настоящей студии. Ой, Рома, не делай круглые глаза! Мне сейчас до песен, что ли?»
Ромке казалось, что он нашёл своё место в жизни. У него больше не оставалось амбиций перевернуть мир, но появилась семья, где было тепло и уютно. Теперь его грела не какая-то дерзкая мечта с нечёткими очертаниями, а само течение жизни, плавное и неспешное. И в этой убаюкивающей неспешности, наполненной любовью, крылось незнакомое ранее обаяние процесса. «Цель – ничто! Путь – всё!» То, к чему стремился, было в руках.
Или всё-таки нет? Но он, убаюканный, не задавал себе этого вопроса.
* * *
А Филиппа он нашёл. Изучил на доске объявлений рядом с учебной частью расписание четвёртого курса отделения музкомедии, прихватил с собой на всякий случай Гришку, товарища-тяжеловеса, и они подождали в лифтовом холле какое-то время, пока не увидели в толпе учащихся долговязую фигуру с буйной чёрной шевелюрой. Он был хорош! Очень высокий, статный, с огромными, необычного разреза чёрными глазами и в оригинальном, явно шитом на заказ пальто, стилизованном под шинель. «Итальянец, что ли?» – подумал Ромка, заходя за ним в лифт. Гришка отсёк остальных желающих подняться, перегородив своей мощной фигурой проход. Двери закрылись, они оказались вдвоём в просторной кабине, и, едва тронулись, как Ромка нажал кнопку «Стоп». Необычный студент удивлённо посмотрел на него, в глазах не было никакого беспокойства.
– Филипп?
– Да.
– Ты Вике Романовой со второго курса прохода не даёшь? Предложения разные делаешь? – в ответ лишь удивлённый взгляд и опять никакого беспокойства.
– А ты знаешь, что она замужем? И у неё, между прочим, маленький ребёнок?
– Я не понимаю, о чём вы говорите? – в голосе заметен приятный акцент.
Ромка резко и неожиданно пробил правой по корпусу. Удар явно прошёл даже сквозь сукно шинели. Тяжёлая фигура шумно рухнула на колени, так что вся кабина лифта сотряслась. Какое-то время Филипп лишь ловил ртом воздух, красивые большие глаза стали ещё больше, и вдруг как-то разом из них хлынули слёзы. Ромке ещё не приходилось сталкиваться с такой реакцией, и он даже несколько растерялся, а внутри появилось нехорошее ощущение, что здесь какая-то ошибка. Что-то не срасталось.
– Меня нельзя бить. Я болгарский подданный! – слова из него выходили толчками, дыхание перехватывало.
– Да мне пох, кто ты! Если ещё раз подойдёшь к Вике, башку отобью!
– Не знаю Вике! – и фигура на коленях тонко завыла, привалившись к стенке лифта. А снаружи уже стучали.
Ромке как-то вдруг стало очевидно, что ничего, скорее всего, не было. Ни приставаний, ни предложений петь вместе. А была фантазия девочки, соскучившейся по мужскому вниманию и выбравшей для своей фантазии такой необычный и яркий персонаж. Ну, что ж,
