стопкой книг, из которых он ей читал Дидро, Руссо и руководство по виноделию: бесконечный список сортов винограда, но именно оно было любимой книгой. Им обоим нравилось, как звучат названия, о которых они даже не слышали. Целый вечер они могли провести, гадая, откуда они пришли: «кларет», «александрийский мускат», «арамон», «оксеруа блан», «жакер».
Николь открыла скрипичный футляр. Было темно и мрачно, но она так хорошо его знала, что ей не обязательно было видеть. Желтый бархат, ставший от времени горчичным. Коробочка канифоли, рассыпающейся в руках, теплое дерево и вырезанные эфы ожили в ее руках, заполняя комнату. Николь поднесла скрипку к подбородку — ощутить его прикосновение к этой скрипке. Но нет.
Когда Жозетта доложила о посетителе, Николь махнула рукой, чтобы та ушла. Все эти добрые намерения, сочувствия и вымученные заверения были для нее хуже всего.
— Простите, мадам, это Ксавье, и он говорит, что дело срочное.
— Если так, то впустите его, конечно. Спасибо, Жозетта.
Лучший воскресный костюм был тесноват на широких плечах, а шапку Ксавье надвинул на лоб.
— Что ты тут делаешь одна в темноте? — спросил он.
— Садись куда-нибудь, только не в это кресло.
Он неловко сел, широко расставив ноги. Милый Ксавье, самый верный ее друг и самый доверенный глаз на виноградниках.
— Я не особенно умею вертеть хвостом, так что перейду сразу к делу, — сказал он.
— Наверное, дело серьезное, раз ты решил идти ко мне, а не к Этьену, когда он принимает.
— Еще какое серьезное! Не знаю, как это помягче сказать, но «Клико, Понсарден и компания» катится ко всем чертям.
— Что?! — Такое заявление оказалось для Николь совершенно неожиданным.
— Урожай не собран, грозди висят и усыхают, как яйца у старого хрыча. Мсье Оливье и его дегустационная банда шастают и вынюхивают все для Моэта, а двор давильни зарос бурьяном. Я понимаю, что у тебя тяжелые времена, и тянул с разговором, сколько мог. Собственно, главное даже не в винограде и не в бурьяне, а в том, что уже Рождество, а никому из нас так и не платили с конца сентября.
— С сентября?! Я только потому и знаю, какой сегодня день, что сегодня его день рождения, но ведь вам не платили почти три месяца. А я бросила тебя разбираться! Ты же знаешь, что мог прийти и раньше, просто я ЖЖ…
— Передо мной ты можешь не извиняться. Я иедь знал, что ты не будешь на меня в обиде, что я тебе все начистоту рассказал, но… день рождения, сегодня? Это ты прости меня. Вот уж выбрал время.
— Тебе, Ксавье, совершенно незачем проявлять сочувствие, мне от этого только хуже. Послушай, я прямо сейчас выпишу тебе чек. Я знаю, как непросто тебе было решиться, чтобы вот так, прямо со мной поговорить, но я тебе благодарна за это. Пожалуйста, помни, что ты всегда можешь ко мне прийти. Люди боятся обсуждать со мной важные вопросы, и от этого у меня ощущение, будто я живу в вате.
— Выписывай ты этот чек, и я пойду к Этьену. Мы за Франсуа выпьем, это ты не волнуйся, хороший он был человек. Жаль, что я так немного могу для тебя сделать. Чек я завтра обналичу и если тебя устраивает, раздам деньги работникам. Уж я-то знаю, кому надо снизить жалованье в давильне. А тебе хорошо бы хоть одну ночь толком поспать.
Она нацарапала чек, заметив гроссбух, открытый на той же странице, где она его оставила. На странице для хороших новостей в тот день, когда умер Франсуа, было пусто. Ее красивый и умный муж любил и свое дело, и ее одинаково. И про нее, и про него сочинял стихи. А сейчас это все обратилось в пепел. Теперь Николь жила в таком густом тумане, что все, кроме острого горя, расплывалось перед глазами, превращалось в бессмысленный фон жгучего видения: безжизненный Франсуа в их тайном убежище. А живые, радостные воспоминания о нем лишь усугубляли боль. Она забросила дело и никого не принимала. Единственный человек, которого ей хотелось бы видеть, была Наташа, но подруга необъяснимо ее покинула в час нужды, и это завершало всеохватывающее ощущение потери.
Она захлопнула книгу и передала чек.
— Я еще одно хотел сказать… — начал Ксавье и замялся.
— Как давно мы друг друга знаем? — спросила Николь. — Давай выкладывай.
— Давно. У меня до сих пор шрам, где ты меня той чертовой палкой огрела. Нам было по четыре.
— Ну так говори, Ксавье.
— Разговоры ходят, будто хоронить его надо было на перекрестке дорог.
— Кого?
— Мсье Клико. Сочится по всему городу слух, как гной из нарыва. Все говорят, что это он сам сделал из-за неудач на виноградниках. Не люблю сплетен за спиной, потому говорю тебе прямо.
Грусть Николь взорвалась гневом.
— Мой Франсуа умер от тифа, и он был лучше, чем весь этот городишко и все его жители — безмозглые муравьи. И если услышу, что хоть кто-то думает иначе, лично сверну ему башку вот этими руками!
— Мне уже случалось по этому поводу подраться, так что оставь это мне. Им просто больше языки не обо что почесать, вот и все. Но я не хотел, чтобы шли разговоры за твоей спиной. Извини, что расстроил.
Уходя он крепко пожал ей руку и сдвинул шапку со лба. Тут она заметила у него синяк вокруг глаза.
Впервые за все это время она разозлилась. Похоронить на перекрестке! Эти деревенские сплетники хотели сказать, что Франсуа сам лишил себя жизни, оставив свое небольшое семейство барахтаться и выживать, как может. Ограниченные, суеверные, злобные людишки, шепчущиеся в лавках, истово крестившиеся, когда встречали Николь. Лучше бы занимались своими делами, а своими она займется сама.
Она больше не могла ни минуты сидеть в этом мрачном месте и метнулась к ящику стола, чтобы взять оттуда письмо:
Дорогая, у Вас тяжелая пора. Приезжайте в Париж в любое время — Вас будут ждать. Я обещала, а обещаний я никогда не забываю. Приезжайте, забудьте все. Привозите свою маленькую дочку — мой выводок будет ее обожать. Я не пишу Вам официальную открытку с соболезнованиями, так что простите меня, но даже в этой беспросветной ночи должен быть путеводный свет, и я намереваюсь стать им для Вас. Приезжайте поскорее.
С любовью, Тереза
Что делала Николь последние четыре месяца? Страшилась грядущего Рождества без Франсуа, а маленький городишко кипел ранящими сплетнями.
Николь обмакнула перо в чернила и написала два письма: одно Терезе — о том, что она
