Отец устроил меня грузчиком в свою геологоразведочную экспедицию. Работа нехитрая: подносить геологиням ящики с керном — каменными столбиками, поднятыми буровиками из таинственных недр. Я окрестил наше занятие «сизифовым трудом», за что сразу долбился уважения других «потаскунов», о Сизифе узнавших лишь от меня. Однако, хоть мы и имели дело с камнями, таскали их туда-сюда, труд наш все-таки был не бесполезен, ведь геологини в белых войлочных шляпах с бахромой, из-за этого похожие на увенчанных нимбами святых, каковыми вряд ли являлись, подолгу мороковали над каждым ящиком, рассматривали керн сквозь лупу, капали на него кислотой, а одна, самая молоденькая, еще студентка-практикантка, даже лизала украдкой эти каменные столбики. Потом каждая с умным видом что-то записывала в свой блокнот. Сотоварищам моим цель и суть этих записей поначалу была неведома, потому и загадочна, но я-то, выросший в геологической семье, знал, что изучение керна необходимо для составления карт глубинного залегания пород.
Это знание еще более упрочило мой авторитет среди молодой братвы грузчиков. Нас было, помнится, человек десять, большинство подрабатывали перед армией, но были и два старшеклассника, которые возмечтали за каникулы заработать на мотоциклы. Все мы, в том числе и школяры, заигрывали с задорными геологинями. Но — без особого напора, шутливо. Однако перед моим увольнением ребята, не шутя, запретили мне заигрывать: кончай, мол, к тебе ж невеста едет!..
Вечером, в конце последнего рабочего дня, я устроил пирушку на керноскладе, приволок сумку сладкого сливового «Спотыкача», особо оцененного дамами и школярами. Сам же, захмелев немного, порывался сгонять еще за водкой: дескать, великая радость у меня — долгожданная гостья приезжает!
«Потаскуны» и «носильники», обалтывая захмелевших геологинь, танцевали под музыку, льющуюся из транзисторной «Спидолы». А ко мне подсела та самая практикантка, что лизала украдкой керн, бледненькая, востроносенькая, щупленькая, с жидким хвостиком стянутых резинкой волос. Она-то и отговорила меня идти за водкой: нельзя тебе, мол, завтра перегаром на невесту дышать. (И с чего они все невестой Елену принялись называть? Даже я ее так не называл…) А потом практикантка с горящими глазами принялась расспрашивать:
— Костя, а она красивая?
— Других не держим.
— Костя, а зовут ее как?
— Елена. А что?
— Ничего. Факел, значит…
— Какой еще факел?
— В переводе с древнегреческого… Костя, а вы друг друга взаправду любите?
— Приедет — разберемся.
— Костя, а вы, это самое, спите уже?
— Ясно, тебе больше ни капли! Керн полижи… Пойдем-ка лучше потанцуем на прощание.
Елена стала первой моей женщиной, если не считать… ну, так то и считать-то, пожалуй, нельзя… К тому времени «спали» мы уже давно, хотя и не спешили узаконить наши отношения. Вернее, я не торопился, решив, что поэты вообще не должны вступать в брак, дабы не оскорбить музу супружеством. Об этом и Елене прямо заявлял: «Не надо, а то все испортим: быт попрет…» Для меня ведь непреложной истиной было, что поэт не должен оскверняться бытом, а поэтом я себя считал тогда всерьез, хотя учился на химико-технологическом факультете, в одной группе с Еленой, и должен бы подготавливать себя к поприщу инженера.
Надо сказать, на химфак я попал совершенно случайно: ехал в Томск поступать на геологоразведочный, чтобы, как говорится, пойти по стопам родителей. О Литинституте тогда не слыхал даже, потому и не дергался в том направлении, а от шальной мысли пойти на журналистику отказался, чтобы не огорчать маму, которая с некоторых пор журналистов не терпела. Дело в том, что о ней, как об опытной геологине и депутатке, часто писала городская наша газета и всегда что-нибудь грубо перевирала. Чтобы не расстраивать ее (а к тому времени она уже не могла работать, маялась головой, врачи нашли опухоль на коре головного мозга, направление дали на операцию в алма-атинскую клинику), я и поехал поступать на геологоразведочный, в тот самый Томский политехнический институт, где раньше учился заочно мой отец.
Но на узловой станции Тайга, всего в шестидесяти километрах от Томска, в вагон подсели шумные и самоуверенные студенты, второкурсники уже, как потом выяснилось. Сразу меня вычислили:
— Абитура?
— Сегодня стану.
— А куда наметил?
— В политехнический.
— Молоток! Лучше всех наш Политех!.. А на факультет какой?
— Геологоразведочный.
— Ну и дурак!
— Это почему?
— Да потому что лучший факультет в Политехе — химико-технологический!
— Кто сказал?
— Мы тебе говорим: самые красивые девчонки — там!
Вот так я и стал химиком. Теперь думаю: это случилось лишь к тому, чтобы встретил Елену…
А ведь поначалу и внимания-то особого на нее не обратил, когда всю нашу свежеиспеченную группу сразу после зачисления послали в таежную деревушку Ильинку — на помощь совхозникам. Да, тогда мы и встретились впервые, но я считал себя бесповоротно влюбленным в другую — в ту, что осталась в родном городке. Мы встречались с ней полгода, целовались уже вовсю, правда, не очень-то умело. Мне жутко нравилось прикасаться к ее крупным и крепким грудям, порой даже позволял себе захватывающую дух дерзость — сжимал, сквозь одежду чуя, как вдруг твердо упираются в ладони навершия их, мгновение назад неощутимые вовсе.
Подруга моя при этом резко выпрямлялась, будто ток сквозь нее проходил, спина ее словно бы деревенела, дыхание, как и у меня, прерывалось. И вскоре я убирал руки, боясь, что кто-то из нас может рухнуть замертво. Ничего другого она мне не позволяла, хотя уже заканчивала медучилище и могла бы не быть столь уж боязливой и неопытной. Да, честно говоря, тогда я и не смел ничего другого себе позволить.
Но уж как я гордился: мы идем по улице родного городка, и на мою белокурую статную подругу оборачиваются очень многие парни, даже мужчины. А ей явно льстило, что и на меня оборачивался кое-кто — не из-за красы, разумеется, а из-за того, что к совершеннолетию я стал чуть ли не местной знаменитостью: стихи мои, хоть раз в месяц, да появлялись в нашей городской газетке «Заря Востока», а то и в областной, были даже публикации с портретом, потому и стали узнавать.
Провожая меня в институт, подруга в ответ на мои жаркие признания сказала, что любит, будет ждать, писать «часто-часто». Но за весь месяц пребывания в Ильинке, окруженной полыханием сентябрьских осин, не получил я ни одного письма.
Не передать, как страдал, глушил тоску работой — с остервенением бросал лопатой зерно на току, перестилал полы в разящем аммиаком коровнике, а по вечерам, уединившись, насколько это возможно, писал под стук осеннего дождя стихи.
Листок с одним из моих стишков попал к девчонкам. Думаю, выкрала черновики бесспорная предводительница прекрасной половины нашей группы, веснушчатая деваха-хозстипендиатка, требовавшая называть ее на дворянский лад Натали по причине того, что года на три старше других и, конечно, опытнее во всех отношениях. Глаз она на меня положила, что ли, «любимцем музы» стала называть, однако вскоре разгневалась, уязвленная моей безответностью. «Ты не Байрон!» — был мне приговор. Тем не менее, благодаря ей, быть может, интерес одногруппниц ко мне вдруг резко возрос.
Заинтересовалась мной и Елена, тогда просто Ленка, но интерес ее ко мне был более чем непритязателен. К тому времени для других ее интересов уже нашелся Иванов, спортивный высокий парень с большими голубыми глазами и выгнутыми телячьими ресницами. По отцу он оказался болгарином, гордился иноземным происхождением и при знакомствах непременно подчеркивал, что в его фамилии ударение не на последнем слоге, а на предпоследнем.
Симпатии Ленки и Иванова сразу стали взаимными и явными. Она кашеварила на нашей студенческой кухне, а он вызвался помогать — колоть дрова, носить воду, разводить огонь в отсыревающей за ночь печи, что было, по его словам, занятием не из простых.
Вернувшись вечером из коровника, поставив в угол топор и с жаром поедая «двойное первое» — чаще суп молочный или гороховый, краем глаза наблюдал я, как воркуют Ленка и Иванов. Грустно мне было, но завидовал по-доброму. И думал, помнится, что две противоположности вот так и должны тяготеть друг к другу.
А они, Ленка и Иванов действительно, были противоположностями. Тот — спокоен, медлителен, мягок; а она — быстра, ершиста, палец в рот не клади. Да и внешностью ничуть не похожа на Иванова: смуглянка, за персияночку сойдет, с очень живыми карими глазами под длинноватой челкой, отражающими малейшую перемену настроения.
Однако вместе смотрелись они хорошо.
Танцы мы устраивали, помнится, чуть ли не через день в том же брусовом доме с незавершенными отделочными работами, куда поселило нас совхозное начальство. Под магнитофон, захваченный предусмотрительной Натали. Ленка и Иванов танцевали всегда вместе. Никто их не мог разбить, а я и не делал попыток, вообще избегая парных танцев. Разве что под шейковые ритмы, бывало, попрыгаю со всеми в кругу, чтобы развеяться.
