— Зато у нас трактир обширнее, — развеселил всех Глеб, разглядывая каменную церковь и стрижей, летающих над колокольней.
— А у нас кузня лучше, — вступился за честь Ромашовки сидевший у отца на коленях Арсений.
Он ещё не понимал, что такое трактир или постоялый двор, но точно знал, что у них всё самое лучшее.
Выехали на простор полей и бойко запылили по дороге с колосящейся по сторонам рожью. Через полтора часа углубились в небольшой лесок и ещё полчаса потряслись по колдобинам лесной дороги, больше похожей на тропу, выехали на мелколесье и остановились у тихой неширокой речки с поросшими травой берегами и вётлами, наклонившимися к воде.
Неподалёку, в купе берёз, стояла старая, при царе горохе строенная мельница, с привязанной у плотины утлой лодчонкой. Вода монотонно журчала у огромного, покрытого зеленью колеса.
— Вот это да-а! — восхитился Аким и вместе с братом помчался исследовать мельницу.
У колеса их догнали Арсений и Лиза. Несколько минут молча глядели на пенящуюся и урчавшую воду.
— Вот тут водяной живёт, — указал на омут с воронкой водоворота Глеб.
Арсений прижался к сестре.
— Сом большущий может и живёт, а водяных не бывает, — погладила по голове брата Лиза.
— Так скажи ещё, что и леших не бывает? — оскорбился Глеб.
— Конечно, скажу, — направилась она к мельничному сараю, ведя за руку брата.
Огромная, воркующая стая голубей покрывала балки под дырявой крышей и щелястый пол забелённого мучной пылью сарая.
Вдруг голуби беспокойно загалдели, громко захлопали крыльями, но тут же успокоились, уступив дорожку белобородому, в белой рубахе и белых от мучной пыли портках, старому мельнику.
— Леший! — заорал Глеб.
Заверещав и бросив брата, Лиза помчалась к родителям.
— Не бойся, — успокоил дрожавшего Арсения Аким, — это добрый дедушка–мельник, — не совсем уверенно произнёс он, отступая на шаг, а потом тоже решил побыстрее вернуться к взрослым.
Глеб, разумеется, последовал его примеру, даже обогнав брата.
У родителей царила полная идиллия.
На расстеленный кучерами ковёр, под раскинувшейся шатром ракитой, женщины наставили тарелок с нарезанной колбасой, сыром, ветчиной, тонкими ломтиками балыка, в капельках проступившего жира. Стояли в ряд раскрытые судки с кусками жареной курятины, индюшатины и осетрины. Зеленели посыпанные солью, продольно разрезанные огурцы. На салфетках лежали горки душистого белого хлеба. И это изобилие украшалось разнокалиберными бутылками сельтерской, лимонада и различных вин.
Все расселись вокруг ковра, кто на коленях, кто, сложив ноги по–турецки. Лёгкий ветерок отгонял назойливую мошкару и мух, принося свежесть от воды и деревьев. Монотонно шумел водный поток у мельничного колеса, пели птицы над головой, в траве стрекотали кузнечики…
Нет ничего приятнее еды на природе!
Даже маленький Максим, которого кормили с помощью различных хитростей и уловок — ложку за папу, ложку за маму, мял за обе щёки, и просил дать то кусочек курятины, то колбаски.
Первые минуты насыщались молча, без разговоров, запивая еду кто вином, кто сельтерской. Чуть насытившись и отдышавшись, Рубанов–старший прервал молчание:
— А хорошо бы сейчас цыган послушать!.. — Но сказал это зря…
Жёнам цыгане были и даром не нужны, что они горячо высказали Максиму. Родной брат тоже оказался предателем, приняв сторону женской половины.
— И ты — Брут! — трагически воскликнул Максим. — Ясное дело, сейчас бы сюда курсисток группу, да лекцию им прочесть…
Задетый за живое, Георгий, приводя исторические примеры, долго ему доказывал, что только военные, особливо стареющие генералы, над курсистками мечтают командовать, а моложавые профессора — молодцевато выпячивал грудь, совсем не такие. Они сеют в молодых умах разумное, доброе, вечное…
К вечеру, когда жара начала спадать, тени удлинняться, а вода в реке манила освежиться, Максим взял управление компанией в свои генеральские руки.
— Дамы и господа, — захлопал он в ладони, привлекая к себе внимание, потому как все давно уже разбрелись и занимались каждый своим делом: Георгий дремал, женщины болтали, Аким читал, младшие дети играли у воды… — А не искупаться ли нам? — вопросительно оглядел окружающих.
Детвора, которая находилась далеко, и, казалось бы, не должна была услышать предложение, восторженно завизжала, высказывая полное одобрение. Те, кто находились рядом и кому, собственно, предназначался вопрос, промолчали, то ли не услышав, то ли раздумывая.
— Да нам и купаться–то не в чем, — первым высказал своё мнение Георгий Акимович.
— Да и не надо ничего… Женщины и дети расположатся вон за теми кустами, — развивал стратегический замысел Максим Акимович, — мы прикроем свои тылы растущей у воды ракитой, — в глазах его отражалась четырёхвёрстная карта местности со всеми кустами, овражками и деревьями годными к маскировке. — Полотенца обтереться у нас есть, — поставил точку в военном плане, и тут же приступил к акции, снимая рубаху. — Дно прекрасное, песочек, — зайдя по пояс в воду, сообщил он и нырнул.
Георгий стал уже волноваться за брата, когда услышал женский визг и догадался, что зря согласился купаться сам и, особенно, разрешил жене.
Она–то и вопила, отбиваясь от наглых рук бравого вояки, который, дурачась, во всю глотку орал:
— Куда это меня занесло, братцы?!
«Куда плыл, туда и занесло, — вздохнув, погрузился в воду Георгий Акимович. Плавать Рубанов–младший не умел. — Да профессорам это и ни к чему. Пусть студенты на экзаменах плавают, — грустно размышлял он, плеща на лицо пригоршни тёплой воды. — Чего они там делают?.. И куда Ирина Аркадьевна смотрит?.. Да, наверное, туда же, куда и моя супруга. Никакой серьёзности в людях, — пессимистически заключил он. — Ну не дай бог, через девять месяцев ребятёночек появится… Утонуть что ли, дабы отвлечь их?» — вслушивался в шлепки ладоней, визг и женский смех.
Самому ему было не до веселья.
«Редко, но случается, что и профессура Санкт—Петербургского Императорского университета ошибается», — сделал он умозаключение и погрузился с головой в воду.
Как умный человек и к тому же либерал, топиться не решился, зато горой стал на защиту устоев семьи и произнёс пламенную речь, из которой следовало, что забытое женщинами полотенце должен отнести он, но никак не старший братец. У профессоров это лучше получается…
После долгих споров, отнести вещь доверили вылезшему из воды Акиму.
Умиротворённые, тихо ехали обратно меж двух стен колосящейся ржи, любуясь церковными куполами, сверкающими вдалеке ярким предвечерним золотом. Над головой кружили ласточки и где–то высоко, у самого заходящего солнца, звонко пел жаворонок. И песнь его перекликалась с далёким колокольным звоном.
Настало то время, когда марево знойного дня растворилось в воздухе, и над просторами полей, рекой и лесом разлился нежный, прозрачный свет наступающего летнего вечера.
Акиму было уютно и спокойно ехать в кругу многочисленной семьи, и жизнь казалась бесконечно длинной, как расстилающаяся впереди дорога…
Вечером следующего дня, оседлав Помидорчика и сунув за пазуху книжку Некрасова, под язвительные замечания брата, Аким миновал знаменитую арку и вскачь понёсся к Рубановке. Вскоре он уже пылил длинной прямой улицей, и остановил разгорячённого коня у ворот кирпичного дома старосты. Калитку ему открыл ожидавший его Васятка.
— А я думал ты не приедешь, — загнал в конуру хрипевшего шелудивым своим бешенством пса.
Аким не обиделся на «ты», а принял это как само собой разумеющееся между приятелями.
Ермолай Матвеевич, увлечённо распекавший во дворе работника, поклонился барчуку и уважительно поздоровался, вновь принявшись воспитывать непутёвого парня:
— Вот скажи, Митрий, зачем ты туды–сюды по двору шляисси? — рванув ворот свой рубахи, требовательно глядел на работника.
— Чаво? — улыбнулся вихрастый конопатый малый в грязных портах, и почесал пониже спины, чтоб показать своё отношение к хозяину.
— Чаво, чаво, — по–лошадиному помотал головой, вытянув шею, староста. — Ведомо чаво… и лыбиться не надо… Смешливый какой выискалси, — грозно оглядел мускулистого высокого парня с потным, обнажённым торсом.
— Ничо и не лыблюсь вовсе, а топор ищу.
— Весь день его ищешь, штоль? Надорвалси от поисков. Тебе, пню конопатому, што было приказано порядошным человеком?
— А чо-о? — удивился работник, с трудом сдерживая улыбку.
— Чо, чо… дверь навесить на сарай, вот чо-о. А ты чо?
— А я ничо. Там эта-а, петля соржавела напрочь. В кузню, эта-а, надоть.
— Ну так, эта, и шёл бы в кузню, чем раздраженье на меня наводить и по двору без дела шастать.
— Ну, щас и пойду. Делов–то, — чему–то обрадовался и засмеялся работник, введя в глубокую задумчивость старосту.
Аким с Васяткой сидели в саду, за тем самым столом, где их угощали таким вкусным молоком со свежим мягким хлебом и разглядывали книгу.
