— Первый сжатый сноп называют именинным… В старину его берегли, думая, что он в силах творить чудеса и увеличить достаток.
«Откеда такая умная взялась! — завидовала бабка. — Кофту бы лучше свою застегнула, кобылица. О-о, мамоньки! А я и перепутала снопы–то, кажись, — закрестилась она и, заметив, как жадно глядит Егорка на рассказчицу, сердито сплюнула, — ишь, зенки–то варначина, вытаращил, так бы и дала ему костылём промеж глаз», — вновь исчезла за забором.
Солнце уже село.
— Ну ладно, Васёк, мне пора, пошли Помидорчика выдашь, — хлопнул по плечу друга Аким.
Ему понравилось слушать то неторопливые, то весёлые разговоры и наблюдать за крестьянами.
«Ничем не хуже нас», — уходя, думал он.
Деревенские бабы уже поболтали у колодца, подоили коров и, приготовив немудрёный ужин, стали звать своих благоверных.
— Ну, ладноть, в следующий раз договоримся, — начали разбредаться мужики.
«Во черти, а?! — ругался по пути домой староста. — Ежели б землю делить, все бы собрались, а как для обчества что наладить, ни одного обалдуя не сыщешь… Поболтают и разбегутся, словно тараканы»…
Скучавший без брата Глеб тоже пошёл в народ, и весь вечер учился в людской играть на балалайке.
Родители, покатавшись в коляске, умылись и приготовились к ужину на балконе.
В это время и влетел на верном Помидорчике Аким.
«Молодец! Не плохо на коне держится», — мысленно похвалил сына отец.
И, гордясь кавалерийской его посадкой, решил не делать внушений за поздний приезд.
— Взрослый уже юноша! — вкратце обрисовал положение вещей жене.
Ирина Аркадьевна допоздна играла на рояле. Аким с отцом, развалясь в креслах, слушали музыку, а Глеб лежал в своей комнате, накрыв голову подушкой, хотя звуки к нему почти не доходили, и думал о том, что балалайка много благороднее рояля.
Каждое утро, позавтракав, ребята сами седлали коней и как оглашенные носились по лугам и полям. Иногда к ним присоединялся Максим Акимович.
Взрослые ещё раз ездили на пикник в Ромашовку, но сыновей на этот раз не взяли, да те и не испытывали особого желания.
С этой задавакой и зазнайкой Лизеттой общаться не хотелось, а её братья и вовсе были пузатой клоповой мелочью, не стоящей мужского внимания.
Аким пару раз возил Ваську книги, но на сходе больше не присутствовал, да, скорее всего, его и не созывали, так как наступила самая жаркая страдная пора, когда день — год кормит. Мужики жали рожь, девки и женщины вязали снопы.
По вечерам на возах, с песнями, возили собранное добро домой. Урожай был богатый, и сердце рубановских крестьян пело вместе с ними.
В августе утра стали росистыми и прохладными, и барчуки допоздна валялись в постелях, выезжая на лошадях днём. Спалось хорошо, жара больше не донимала.
В полдень, за день до Яблочного Спаса, мечтая о Ней, белокурой, с голубыми глазами, Аким свернул в сторону леса, и, неспеша, наслаждаясь тёплой погодой, ехал на коне, отводя от лица тонкие ветви деревьев с начинающей желтеть листвой. В лесу было тихо до звона в ушах, и уютно от одиночества, от того, что никто не мешал мечтать и думать.
Помидорчик зафыркал, остановившись у кромки воды лесного озера, и шумно затряс головой, гремя удилами. Похлопав коня по шее, Аким спрыгнул на землю и с удовольствием ополоснул лицо, затем промокнул его белоснежным платком и, заметив толстую корягу, один конец которой уходил в воду, снял сапоги и уселся на неё, с удовольствием болтая в воде ногами.
Помидорчик, вволю напившись, деловито щипал траву.
«Куда он тут денется», — подумал Аким, наслаждаясь солнцем, пробивающимся сквозь кроны деревьев, озёрной водой, тишиной и покоем.
Где–то вдали раздались голоса и смех.
«Ну вот, в одиночестве не дадут посидеть», — недовольно слез с коряги, обтёр ноги не совсем уже белоснежным платком, сунув его потом под вылезшее из земли корневище, и заспешил в густой кустарник, росший на берегу озера.
«Помидорчика они не заметят, потому как чёрт знает, куда он упёрся, я тоже замаскируюсь, неохота ни с кем общаться», — затаился среди желтеющей, но густой ещё листвы.
Голоса раздавались всё ближе, и неподалёку от него, на поросший травкой бережок, смеясь и переговариваясь, вышли три девушки с корзинами в руках.
«Похоже, обед кому–нибудь из родни носили, но чего сюда–то зашли? — замер в своём укрытии. — Может, умоются, да уйдут», — с любопытством разглядывал трёх молоденьких крестьянок, одетых в цветастые сарафаны.
Одна из них была высока и черноброва, с толстой косой, перекинутой на высокую грудь. Чуть приподняв сарафан, она смело шагнула в воду, наклонилась и пригоршнями стала поливать на разгорячённое лицо с румянцем во всю щёку.
«А может и сами работали, снопы вязали», — с интересом наблюдал за чернобровой, растиравшей мокрой ладошкой шею.
— Настька, подол намочила! — словно их режут, завизжали подруги и запрыгали, бросив корзинки, хохоча и отворачиваясь от брызг, которыми их награждала чернобровая.
На этот раз, действительно, низ её сарафана плескался в воде. Выйдя на берег, чего–то тихо сказала, что именно Аким не услышал, и стала отжимать подол, высоко задрав сарафан. Подруги её просто давились от смеха.
Аким любовался белыми стройными ногами.
Невысокая русоволосая девушка что–то ответила чернобровой и та, обхватив подругу за плечи, смеясь, громко воскликнула:
— Сейчас узнаешь! — И, сломив слабое сопротивление, затолкала её в воду, опять замочив отжатый уже подол сарафана.
— Настька, ну что ты наделала? — выбралась подруга на берег и горестно разглядывала липнущую к ногам материю.
Третья, крепкая и широкобёдрая, просто задыхалась от смеха.
Переглянувшись, подруги подхватили её под руки, и чуть опешившую и не ожидавшую такого подвоха, макнули в воду.
Вырвавшись, она стала ругаться, размахивая руками и, оступившись, вся уже погрузилась в озеро.
Теперь переломились от смеха чернобровая с русоволосой.
Поняв, что терять больше нечего, «утопленница», подкравшись, схватила за руку невысокую свою подругу и вновь упала, потянув ту за собой.
Чернобровая, за компанию, тоже бросилась к ним.
Вдосталь навозившись и набарахтавшись, они выбрались на берег и дружно стянули через головы рубахи и прилипшие к телу сарафаны, под которыми больше ничего не было. Не переставая смеяться, отжали их, развесив сушиться на ветках дерева.
Аким аж зажмурился поначалу, ослеплённый белизной женского тела, но потом во все глаза принялся разглядывать представших перед ним нимф.
Девушки, замёрзнув от купания, чтобы согреться, стали гоняться друг за дружкой и догнав, громко щлёпать ладонью куда придётся.
От визга Акиму заложило уши.
«Теперь Помидорчика точно не найдёшь. Утопал куда–нибудь в чащу от греха подальше. Ну что за лето такое?.. Кругом девки голые шастают», — замер в восхищении, увидев подрагивающие на бегу крепкие груди чернобровой Насти.
Она ловко увернулась от шлепка русоволосой, груди её при этом запрыгали из стороны в сторону и, смеясь, хлопнула по вздрагивающим ягодицам широкобёдрую. Та, споткнувшись о корень, брякнулась на колени, явив взору Акима белые ягодицы с красным отпечатком ладони.
«Мамочки! А вдруг они обнаружат меня? Вот стыдно–то будет…», — на минуту закрыл глаза, а когда открыл, то увидел стоящих по сторонам дерева крутобёдрую и рядом с ней чернобровую Настю, явивших его взору крепкие девичьи, чуть выпуклые животы, и тёмный бархат волос под ними.
«Вот она, женская тайна! — впился взглядом в чёрные лоскутки. — Сейчас они услышат, как колотится моё сердце», — схватился рукой за грудь, будто пытаясь заглушить его стук.
Воздуха не хватало, дыхание стало неглубоким и частым.
«Будто две версты пробежал, — любовался светлым треугольником русоволосой, подошедшей и вставшей рядом с подругами. — «Три грации» Рафаэля Санти, — вспомнил Аким фотографию в журнале, — ещё отец прятал его от нас. Правда, средняя из фигур там стояла задом… Однако, хватит искусствоведением заниматься, следует выбираться отсюда, пока не засекли, — начал осторожно, на корточках, пятиться задом из кустов, — только бы не зашуметь», — подумал он, тут же наступая на сухую корягу.
Треснула она, погромче выстрела из ружья.
«Ну всё, попался!» — сник Аким, поднимаясь и закрывая от стыда лицо сломанной веткой.
Услышав треск, девушки стали беспокойно озираться, вдруг увидев что–то большое и зелёное, поднимающееся из соседних кустов.
— Ой, батюшки! — всплеснула руками русоволосая. — Леший, никак, объявился, — схватила влажную ещё одежду и, забыв про лукошко, бросилась наутёк.
Её подруги, правильно думавшие вначале, что какой–то парень подглядывает за ними, услышав про лешего, вдруг осознали весь ужас положения и так завизжав, что любой уважающий себя пожилой леший, враз попал бы на больничную койку с расстройством желудка, мигом обогнали русоволосую, похватав по пути сарафаны и рубахи.
