— Вот упырь проклятый! Чуть уши не оборвал.
И в самом деле, из ушей Яна текли по шее красные струйки — хватка у калмыка была нешуточная. Ян пнул ногой в то место, где должно было находиться лицо косоглазого, но, вымарав сапог, злобно отдернул его и сплюнул. Потом схватил калмыка за валенки и потащил к горящей клети, на траве осталась красная полоса. Один валенок слетел, из него выпали разные тряпки, обрывки бечевок, ложка, диковинно вырезанные и изукрашенные кости и другая мелочь. Симанис поспешил на помощь другу — один за ноги, другой за руки раскачали труп и швырнули в огонь; тут же обвалился потолок, вихрь искр отогнал ратников в сторону. Потом все долго дивились, разглядывая оружие калмыка; колчан со стрелами сгорел вместе с его владельцем, так что нельзя было испробовать, как же этот лук пускают в ход. Конь уже издох, и его вместе с седлом оттащили поодаль за ригу.
Мартынь обежал кругом усадьбы, чтобы разведать, не укрывается ли где какой-нибудь разбойник. Когда он поспешно вернулся назад, огонь из загоревшейся кучи соломы уже лизал стену из круглых бревен и даже добирался до крыши. Вожак закричал, чтобы хватали грязь и попытались потушить — солома была сырая, пламя занималось медленно. Огонь быстро потушили. Марч поворошил ногой груду дымящихся углей и в испуге отскочил.
— Там кто-то лежит, они развели огонь на человеке!
Из-под тлеющей соломы виднелись обутые в лапти ноги в полосатых пестрядинных штанах. Когда солому раскидали, показался человек с обуглившимся лицом и обгоревшей грудью. Прикончили его раньше или сожгли живьем — не узнать. Рук огонь не задел, они были так сведены в смертельной муке, что ногти глубоко врезались в ладони. Вожак приказал четырем ратникам отнести тело на опушку и закопать под стоящей на отлете елью.
Все время ополченцам казалось, что порою кто-то где-то скулит, только никак не понятно, где же именно. Принялись обшаривать ригу. Через некоторое время отскочило волоковое оконце, и в проеме его показалась растрепанная голова Гача с выпученными глазами и разинутым ртом. Он, задыхаясь, кричал:
— Здесь ребенок! Идите скорей!
Люди кинулись туда и увидели необычайную картину, В углу на березовой жерди висела подвешенная на пеньковой веревке люлька, в нее вонзилась стрела; видимо, из-за того, что стреляли с близкого расстояния, она не смогла пролететь насквозь, а так и осталась торчать над живым годовалым мальчонкой. Он пытался сесть, ручонки его крепко ухватились за необычную преграду. От страха и долгого плача лицо его посинело. Если бы временами он не хныкал, можно было подумать, что он уже кончился. У Букиса такой же вот дома остался, — вот он и загремел на все жилье:
— Людоеды проклятые! Они тут затеяли в цель стрелять — гляньте, вон в стене еще одна торчит, мимо пролетела.
Вонзилась эта стрела так глубоко, что и не вытащить. Букис только обломал ее оперенный конец; и этой, что в люльке, тоже никак не выдернуть, черт знает, из какого дерева, — похоже, что вымоченная и протравленная, твердая, как кость. Букис долго резал ее, другие помогали, пока, наконец, не искромсал, так что можно было отломать концы. Но тут Инта растолкала мужиков.
— Да вы ж его раздавите, он и так еле живой.
Почувствовав руки женщины, ребенок стал выгибаться и орать, словно калмыцкая стрела и впрямь пронзила его. Но, развернув пеленки, Инта убедилась, что на маленьком тельце нет ни царапины.
— Зашелся от крика да проголодался, вот и все. А ну живо! Разложите костер и повесьте котел с водой! Надо искупать и покормить его.
Тридцать шесть мужчин, опережая друг друга, ринулись выполнять приказание. Болотненцы притащили горящие головни от догорающей клети, и костер у них мигом затрещал. Лиственцы вбили в землю развилки и повесили на перекладину оба котла. Сосновцы раздобыли в риге какую-то посудину, набрали из колодца воды и приладили старое корыто, чтобы выкупать в нем маленького пискуна. Клав нашарил в котомке парочку сухарей получше. Тенис смущенно вытащил далеко запрятанный, плотно укрытый туес с медом. Инта на скорую руку изготовила соску, и мальчонка жадно принялся сосать ее; синева понемногу сошла, и круглое лицо его в отсвете костра зарозовело. Щетинистые, обросшие бородами мужики с улыбкой разглядывали его, иных даже на шутки потянуло.
— А что, если Бертулису дать пососать, авось и у него синюха пройдет.
Остальные хохотали, и пуще всех сам Бертулис-Порох, сморщивший синее, потерявшее человеческую выразительность лицо, похожее на страшную маску. У Инги Барахольщика рот округлился, как у рыбы, вытащенной на сушу. Он все крутился рядышком, и маслянистые глазки его больше глядели на кормилицу, на ребенка. Воды в корыте оказалось столько, что самого рослого мужика можно было искупать. Юкум раздобыл охапку сухой овсяной соломы. Инта приказала развести еще один костер, в сторонке от остальных, и уложила ребенка около него. Инга Барахольщик, точно истая повивальная бабка, устроил мягкую постель и для нее самой. Ратники по очереди подходили посмотреть на крепко заснувшего ребенка, который время от времени еще хватал ручонками воздух, верно, все еще чувствовал смертоносную преграду, прижимавшую его животик. И только тут все спохватились, что с полудня не ели, и уселись у костров. Но после стремительного перехода и всего пережитого за день усталость взяла свое, да и варить уже было нечего, так что пожевали, что нашлось. Некоторые, не проглотив и куска, уже растянулись и тут же захрапели, разомлев от тепла.
С каждой стороны опушки вожак поставил по два человека — как знать, а вдруг калмыки еще воротятся, может, и приметили, что один из них пропал. Четверо командиров уселись у тихо потрескивавшего костра держать совет. Мартынь кивнул в сторону клети.
— Один людоед там поджаривается… Но ежели мы их по одному станем выхватывать, то проку мало. Эта свора сейчас, может, убивает и жжет в другом месте.
Симанис думал так же.
— Надо бы до всех разом добраться, а так только гоняемся попусту. За сожженного старика надо их проучить как следует.
Букис ткнул рукой туда, где на охапке соломы лежала Инта, обняв маленький сверток. По ту сторону угасавшего костра растянулся длинный, как колода, Инга Барахольщик.
— И за то, что над детьми измываются! Всех бы их покидать в тот огонь, что сами запаливают.
Клав пристукнул кулаком по мушкету.
— С утра надо погнаться следом, нас они не видали и, верно, далеко ускакать не успели.
Вожака донимали какие-то сомнения и тяжелые раздумья, но он так и не высказал товарищам, что именно его удручает.
— Верхом, да с мешками награбленного — этак по лесам они шастать не могут, а значит, обязательно будут держаться близ дорог. Видали, как они унеслись, будто нечистая сила, где же их пешим поймать?
Букиса тревожило иное.
— Поймаем… А вот как мы от них убежим? Ведь они в любое время прискачут, запустят в нас эти проклятые стрелы — и поминай как звали, пока мы свои ружья к плечу вскинем. Это уж не война — гонись, лови, убегай, постоянно хоронись. Долго ли этак выдержим?
Столь длинная речь была явно не по силам Букису, он даже смахнул пот со лба. Мартынь не мог отрицать справедливости этого высказывания, но сейчас подобная правота хуже любого заблуждения и тупости. Поэтому он выказал себя куда смелее, чем был на самом деле, и принялся усовещивать, прикинувшись рассерженным.
— Это еще что, о бегстве разговоры заводить?! А зачем же мы тогда продирались через леса да болота? Чтобы прятаться да увертываться от недруга? Ну нет, такую баню им зададим, что отобьем охоту разбойничать на нашей земле, — ничего, уберутся в свои края. Нападут нежданно? А караульные на опушке? Ружей у этих калмыков нету, а наши мушкеты бьют раза в три дальше, чем их стрелы. Ежели картечью грохнуть в ораву — увидите, как рассыплются. А уж коли до мечей дело дойдет, так пускай три этаких сморчка против одного нашего парня становятся: одна пыль от них останется.
Клав и Симанис согласно кивали, смелые слова всегда укрепляют дух. Но Букис еще почесался и проворчал, скорее уж про себя:
— Мушкеты, оно, конечно, да что толку-то, когда еле в коня попадаем, а калмык, он уж тебя и за глотку хватает.
И против этого нельзя спорить: в стрельбе у всех сноровки маловато. Но Мартынь не отступал; по его мнению, обращаться с мушкетом они еще научатся, косоглазые же опасны только для немощных стариков да для ребят в люльке, а против латышских богатырей — тьфу, что оводы, что мошкара болотная. Надо только, чтоб глаза были зоркие, сердца смелые, руки твердые, а тогда все будет хорошо…
После затяжных дождей ночи теперь все время стояли прохладные. Оно бы и неплохо, комары больше не осаждали, но зато, чуть отойдешь от костра, лесная сырость и туман пробирают до костей. Юкум с одним из болотненских, наряженным в караул, прикорнули в затянутых дымом кустах опушки, вытоптанных копытами некованых лошадей, шагах этак в пятистах к востоку. Небо местами затянуто тучами, но где-то за деревьями светит месяц, окрестность видна довольно хорошо; кругом тишина, чуть слышно шелестит ельник, различим самый далекий и легкий шум. Болотненский временами что-то ворчал о проклятом сосновском кузнеце и о том, как над живыми людьми измываются. Юкум, передрогнув, и без того был зол, а тут еще этот нытьем донимает; наконец, он даже прикрикнул на него куда грубее, чем следовало:
