— Что ты такая? — спросил я. — Не нравится здесь?
— Почему? Всё очень вкусно, — она ковырнула валкой в тарелке.
— Но ты же сама на себя не похожа. Случилось что?
Даша не ответила, только как-то странно посмотрела на меня. Теперь она вдруг стала очень похожа на свою мать, Татьяну Павловну, такая же тоска в глазах. Пропасть отчаяния. Я положил свою руку на ее, сжал. Здесь было не место объясняться, но мне хотелось именно сейчас сказать ей о том, как сильно я ее люблю. Будь что будет. Она, видно, почувствовала это, поэтому опередила меня:
— Ничего не говори.
— Но мне надо, чтобы ты знала.
— И вообще, держись от меня подальше.
Я растерялся и, наверное, целых пять минут молчал. Застольное веселье продолжалось, а у меня будто уши ватой заложило.
— Послушай, — сказал я наконец. — Ответь честно: что происходит? Я смогу помочь, поверь мне. Я всё сделаю.
— Ты? — как-то обидно усмехнулась ока. — Нет, не сможешь.
У меня мелькнула догадка.
— Это как-то связано с Рамзаном? — спросил я.
— Это связано со всеми, — ответила Даша. — Прости, я тебе потом всё скажу.
Они будто сговорились с Женей: всё потом, когда уже, возможно, поздно будет. Держат меня за китайского болванчика. И тут наступила относительная тишина, поскольку слово взяла сестра.
Глава седьмая
Евгения и другие
Она поднялась из-за стола, по-прежнему бледная, и я поразился ее взгляду, столько в нем было какого-то пожирающего убийственного огня. Такой сестру я еще ни разу не видел. В нее словно бес вселился, так я потом понял. Возможно, почувствовали это и остальные. Они обратились в слух, отложив всякие там вилки и рюмки.
— Попросим Евгению Федоровну Нефёдову! — запоздало выкрикнул скульптор, даже пару раз в ладони хлопнул.
А Павел, я заметил, сделал протестующий жест рукой, словно хотел остановить ее. Он, очевидно, уже догадался, о чем она будет говорить.
— Спасибо, — сказала сестра, обернувшись к Меркулову. Голос ее был очень спокоен, но как-то звенел от внутреннего напряжения: — Я не займу много времени. Все мы здесь собрались праздновать День Курска, а не решать какие-то проблемы. И правильно, нужно иногда отдыхать, не всё же работать? Мой дед тоже был с курской земли, и я рада, что оказалась тут вместе с вами. Среди друзей. Которые жизнь свою готовы положить за Россию, об этом мы уже много говорили. Ведь готовы? — она как-то одним взглядом окинула всех сидящих, а затем остановилась на Павле. За столиками одобрительно и утвердительно зашумели. Я же видел только ее горящие глаза. Даша шепнула мне что-то на ухо, но я не расслышал.
— Что? — переспросил я.
— Она ведь очень несчастна, — ответила Даша. — Я вижу.
Может быть, ею это понималось больше других, но пока я размышлял над ее словами, сестра продолжила:
— И все-таки одна проблема существует, уж не обессудьте. Праздник она нам не испортит, но надо ее решить. Попробовать, по крайней мере. Вдруг получится?
— Что за сложности, Женечка? — громко спросил скульптор.
— Пустяки, — откликнулась она. — Храм надо построить. Не храм даже, а часовню. В деревеньке одной. Они, видите ли, сами не в силах, сюда эмиссара прислали. Ты, Виктор, памятники устанавливаешь, а там часовня будет стоять, тоже как памятник. Тому, кто ее воздвиг. Это ведь творение рук человеческих, а руки наши грешные, всё норовят в чужой карман или в чужую душу влезть. Не хотят, а лезут, так уж человек устроен. Но есть же и праведники, которые за всё человечество радеют, не так ли? Они и согрешат если, но так покаются, что хоть бери и на небеса посылай. Там им место, не здесь. Тут часовня останется. Ее, правда, еще построить надо. Вот праведник к нам и приехал, праведнее прочих-то. Посетил, значит, горемычных, снизошел со своей святостью. Может, и мы чище станем? А то мы только толкуем о России, о справедливости, о любви к ближнему, а любви-то и нет. Всю любовь человеческую эти праведники себе забирают, монополия у них такая. Олигархи любви. На ней ведь тоже можно капитал сделать. И еще какой! Тут уже не часовня, тут целый патриарший собор будет.
Женя запнулась, но ее никто не перебивал, все слушали очень внимательно. А я не понимал — что она несет? Зачем, с какой целью? Павел сидел, наклонив голову, ни на кого не глядя. Был он тоже бледен, как и сестра. А та продолжала:
— И вот к чему я веду, граждане почтенные, штатские и военные. Душеньки-душки, старики и старушки. Это присказка такая, сейчас будет и сказка. То есть, напротив, быль, дело-то серьезное. Государственной важности, если хотите. Важности божественной канцелярии, если еще точнее. Оттуда к нам посланец прибыл, вроде как фельдъегерь, с поручением, вот он сидит, Павел Артемьевич Слепцов, человек исключительных достоинств. Почти с ключами от рая. Готов к подвигу во имя человечества… Всего себя отдал Богу, не то что мы. Нет, правда, со всеми сложными вопросами обращайтесь к нему, он душу вправит. Грехи на себя примет и замолит. Одна беда — беден, как церковная мышь. А часовенку построить хочется. Сил нет, как желание это овладело. Хоть стой, хоть падай. Но всякое падение безнравственно, Павел Артемьевич, не так ли? Так что ты уж стой, не сгибайся, твердо стой.
А Павел и в самом деле поднялся, смотрел теперь Жене прямо в лицо. За столиками началось какое-то шевеление, стали раздаваться недоуменные возгласы. Меркулов постучал вилкой о рюмку, призывая к тишине.
— Сейчас заканчиваю, — сказала Женя. — Вопрос прост: нужны деньги на строительство часовни. Тут люди не бедные, надеюсь, воцерковленные, скинемся по копеечке, кто сколько может. Виктор, дай какую-нибудь старую шляпу, пустим по кругу. Глядишь, наскребем на памятник Павлу Артемьевичу. То бишь на часовню. Ну, да это все едино. От меня уже якобы передали деньги через брата, но ты, Павел Артемьевич, не верь. Я тебе сейчас подброшу. Где же шляпа-то?
Она посмотрела на Меркулова, тот сконфуженно усмехнулся. Женя достала из сумочки кошелек, бросила несколько купюр на стол, перед Павлом. «Мэрский деятель» тоже вытащил портмоне, стал что-то там пересчитывать. Потом добавил к лежащим деньгам доллары.
— Ну же, господа, не стесняйтесь! — произнесла Женя. — Раскошеливайтесь. Виктор, ты на банкет тысячу долларов затратил, не меньше, а лучше бы их Павлу Артемьевичу отдать. Я уверяю, что он их не пропьет и на девок не спустит, не та натура. Он человек честный, в этом ручаюсь. Ну, бывает, что и оступится, но так, по мелочи. О чем и говорить не стоит. Главное, слово свое держит. Впрочем, чужая душа — потемки. А ну как там зверь сидит, а мы-то и не догадываемся? Я тут распинаюсь за Павла Артемьевича, а он возьми да поворот на сто восемьдесят градусов сделает? От святости — в самую пучину греховную? Как в омут, всякое ведь бывает. Человек слаб, даже такой, как Павел Артемьевич, уж я-то знаю. Денежки ваши тогда пропадут, но вы всё равно рискните.
Я смотрел на лица собравшихся, они выражали самке разные чувства. Кто-то растерянно улыбался, кто-то недоумевал, но кучка денег на столе стала пополняться. Атаман Колдобин подкручивал свой роскошные усы. Игнатов потянулся к бутылке водки. Хозяин мастерской подавал Жене какие-то знаки, видно, хотел остановить ее. Но она еще не всё сказала.
— Бери деньги-то, Павел Артемьевич, — усмехнулась сестра. — Чай, от всей души дают, видишь, какие люди щедрые. Ты тоже щедрый, умеешь одаривать. Вот и хватай, пока не поздно.
— Женя, Женя! — произнес Меркулов. — Довольно. Мы уже всё поняли. Часовню строить надо, слов нет. Поможем.
— Какие вы все понятливые! — откликнулась сестра. — Я вот лично не могу разобраться: Павел Артемьевич — дурак или прикидывается? Кто он, зачем пришел?
— Ты же сама меня позвала, — тихо произнес Павел.
Потом он вышел из-за стола и пошел к двери. Я тоже вскочил, посмотрел на Женю, покрутив пальцем у виска, и бросился за ним. Услышал только позади себя ее смех. Не знаю как, но на улице рядом со мной оказалась и Даша. Павел шагал впереди нас, мы догнали его.
— А мне твоя сестра разонравилась, — сказала Даша. — И вообще там надоело.
— Нет, она права, — произнес Павел. — Я сам во всем виноват.
— Женька просто сбесилась, на нее находит, — пробормотал я, даже не пытаясь разобраться в ситуации. — Может, температурит?
— Э-э, тут другое, она Павла ненавидит, — ответила Даша. — Вот и выставила его на посмешище. Унизила, дальше некуда.
— Но за что? — спросил я.
— Ладно, хватит об этом! — сердито оказал Павел. — Покончили.
Но я для себя решил, что этого дела так не оставлю. Приеду домой и вправлю Жене мозги. Наору, в конце концов. Разобью какую-нибудь посуду. Что она себе позволяет? Сейчас я был всецело на стороне Павла. Меня даже трясло от возмущения. И я удивлялся его молчаливому спокойствию. Будто он принял удар как должное. А это был действительно удар — под ложечку. От человека, который был мне так же дорог, как мой друг. Но почему, почему? Что она там плела? И фарисей-де он, и на сто восемьдесят градусов обернется, чушь какая-то! Женщины — сумасшедшие существа, подумал я, взглянув на Дашу. И тут она выдала такое, отчего у меня в душе вообще всё вскипело.
