— Здесь почти тысяча долларов, передай их своему Павлу. Что же он ушел-то?
— А ты бы не ушла? — закричал я, не сдержавшись. — Ты ведь такого наговорила! Словно ушат холодной воды вылила. Зачем?
— Сказала, что думала, — ответила сестра, пожав плечами. — Но деньги-то дали, а что ему еще надо? Экие мы все нежные, слабонервные. Просто на воды надо, к нарзану.
— Вряд ли он их теперь возьмет.
— Почему? Чем же они хуже денег Бориса Львовича, например? Там были очень достойные люди, жертвовали искренно.
— Но дело в тебе, ты его обидела.
— Будто? Обиды возвращаются, запомни. А как же его благородная цель? Если он каждую монетку станет через микроскоп рассматривать, то ничего никогда не соберет.
— Ты сама говорила, что деньги всегда оскорбительны.
— Вот и надо смиряться перед ними. Если хочешь достичь чего-то. Или ты всю жизнь будешь жертвой, а не жертвователем.
Я с ней спорить не стал, с ней спорить всегда трудно. Но не верил, что она так думает. Просто маску нацепила какую-то. А может, она права? Без средств к существованию ты действительно жертва, а уж об осуществлении планов и вовсе не мечтай. И тут я подумал о том, что эти деньги очень бы пригодились Даше. Только надо еще набрать пару тысяч, чтобы развязаться с Рамзаном. Вот ведь проклятье, всюду деньги! И на часовню, и из рабства выкупить. Что важнее?
— Бери, — кивнула на купюры сестра, будто угадав мои мысли. — Сам решишь, как с ними поступить. Пора тебе свой выбор сделать.
— Какой выбор?
— А то не знаешь? Между Павлом, мечтами, то есть воздухом, и реальной жизнью. А реальная жизнь, условно, это — Борис Львович. Оба к церкви свою дорожку торят, но по-разному. А ведь есть и схожесть, если вдуматься. К Богу поближе быть; один слепо идет, другой зряче, но так, на всякий случай, чтобы не промахнуться в итоге. Тропинки их когда-нибудь пересекутся, я знаю.
— Так что же лучше, когда в Бога веруешь? Слепым быть или зрячим?
— Слепому споткнуться легче, так можешь упасть, что и не поднимешься. А зрячий кроме Бога еще и сатану видит, у него и искушений больше. Но где подлинное испытание для души, для веры? Что Господу более угодно? Не мне судить.
— Но Павла ты уже осудила, — сказал я. — Как, впрочем, и Бориса Львовича.
Сестра на это ничего не ответила, лишь усмехнулась. Я сгреб деньги со стола и положил их в карман. Потом решу, как с ними поступить. Не хотел к ним притрагиваться, а все-таки взял. Разговор наш я считал еще не оконченным.
— За что ты так ненавидишь Павла? — спросил я. Евгения смотрела на часы, а мой вопрос будто не слышала.
— Сейчас приедет Борис Львович, — произнесла она медленно, как заученную фразу. — Это важная встреча, но она будет короткой. Мне надо задать всего несколько вопросов. Тебе лучше уйти.
— Сейчас, в полночь? — удивился я.
— Да. Другого времени не будет. Почему именно сегодня? Он просил об этом в том письме, которое ты мне передал. В этот день, ровно десять лет назад, мы с ним и познакомились. На одной вечеринке, кстати, у Меркулова. А через три месяца поженились. Ты тогда в больнице с ревматизмом лежал.
Я помнил то время — начало девяностых. Мне было одиннадцать лет, врачи обнаружили порок сердца, я еще мало что соображал, а когда вышел после больницы из санатория — сестра уже была женой Бориса Львовича. Жила у него в роскошной квартире на Кутузовском. Потом я их часто навещал, но они к нам почти никогда не приезжали. Отец его почему-то недолюбливал. А если точнее, то просто терпеть не мог. Кажется, и на свадьбе-то не был. А развелась Женя через три года в один миг. Но почему она сейчас об этом заговорила?
— Знаешь, чем он меня увлек? — спросила сестра. — Точными ответами на все вопросы. Когда все вокруг находились в какой-то растерянности, Союз-то рушился, новая эпоха напирала, люди в мутном потоке барахтались, а он четко просчитывал все варианты, прогнозировал ситуацию и через год, и через пять, и через десять лет. И, надо признать, в прогнозах своих не ошибся ни разу. Прекрасно разбирался во всем, особенно — как выжить. Что делать, чем заняться. С ним было спокойно, как на корабле с опытным капитаном. Ему бы флотилию водить в бурном море, не потопит.
— Тяга к кораблям у него есть, это точно, — кивнул я.
Мне было интересно слушать. Сестра продолжила:
— Конечно, он был и внешне очень интересный, выделялся среди других. Какая-то благородная осанка, лицо, густые темные волосы, уже с легкой сединой… Евреи рано седеют, — добавила Женя, помолчав.
Она словно возвращалась в те дни. Я мысленно представил себе эту пару — юную девятнадцатилетнюю сестру, студентку художественного училища, и уже опытного, в расцвете сил, тридцатилетнего Бориса Львовича, знающего ответы на все вопросы. А можно ли не сомневаться в правильности ответов? Ведь тогда ты запрограммированная машина, а не человек. Что такое совесть? Это вечная неуверенность в своих поступках. Это мучительный, часто ошибочный поиск истины. Я не сомневаюсь, что то время для Бориса Львовича было самым благодатным. Пока другие сгорали, как мотыльки за свои идеалы или тонули в том захлестнувшем страну мутном потоке, он четко шел к своей цели. И выжил, и победил.
— Ты любила его? — спросил я.
— Наверное, это можно назвать ослеплением, — ответила сестра, подумав. — Своеобразным гипнозом, тягой к более сильному существу. Любовь глубже, беспокойнее. Граничит со смертью. Вот мама умерла — она любила.
— А почему ты все-таки развелась?
— Я узнала… узнала одну вещь. Это слишком, слишком… ужасно, чтобы вот так… объяснить тебе.
Женя порывисто поднялась со стула, отошла к окну. Ее волнение словно передалось и мне.
— Но когда-то же ты должна сказать? — почти вскричал я. — Он что — беглый каторжник или убийца? Магистр масонского ордена? Сейчас часы пробьют двенадцать, и он явится, как тень отца Гамлета, чтобы открыть ужасную тайну.
— Тайны никакой нет, — отозвалась сестра, повернувшись ко мне лицом, глаза ее вновь лихорадочно блестели, как тогда, в мастерской скульптора. — Скоро ты все узнаешь. А теперь действительно тебе пора уходить. Я не хочу, чтобы ты сидел в своей комнате и держал ушки на макушке. Погуляй по улице. Или нет, вот тебе ключи от мастерской, посиди там.
Мне не понравилось, что меня выпирают из квартиры, но я взял ключи. Я почему-то стал тревожиться за сестру.
— С тобой здесь ничего не случится? — спросил я. — Тебе не нужна помощь?
— Думаешь, Борис Львович меня зарежет? — усмехнулась Женя. — Нет, на это русский мужик горазд. Вот Павла с ножом я себе представить могу, хоть он почти монах. Да какой монах! — тотчас же сама себе и возразила: — Не удивлюсь, если снова в Чечню воевать отправится!
И я почему-то подумал о том же, вспомнив, как весело он орудовал кулаками пару часов назад. Не часовню ему надо строить, а порядок на Руси устанавливать. Силы и воли хватит. Тут сестра впервые обратила внимание на мой нос, который к тому времени уже довольно сильно распух. Превратился в картошку. Она даже засмеялась.
— Где это тебя угораздило? — спросила Женя. — Боевое крещение принял? И никак из-за той девушки?
— «Боинг» крылом задел, — отмахнулся я.
— А она довольно симпатичная, хоть и простенькая. Как-нибудь приводи в гости, пообщаемся. Только она из другого теста, чем ты, сразу видно. Не сойдетесь.
— Когда это ты успела разглядеть?
— Я художник, а это, брат, почти психология.
Тут она была права, в людях разбираться умела, но я ей все равно не поверил. Не в тесте дело, а в поваре. А им, если выражаться совсем кулинарно, может теперь стать Рамзан. Вот что меня беспокоило больше всего. Но об этом я сестре говорить не стал, у нее сейчас, судя по ее лицу, своих забот хватало.
— Иди-иди! — поторопила она меня. — Уж полночь близится, а Львовича всё нет.
— А ведь он действительно игрок, — вслух подумал я. — И в игре своей ни перед чем не остановится.
Потом я ушел, оставив Женю в квартире одну. А тревожное чувство не проходило. Я постоял некоторое время на улице, подняв воротник куртки — было довольно холодно — затем направился к соседнему дому, в мастерскую. Я вдруг подумал, что именно с приездом Павла все усложнилось. Он тут, понятно, ни при чем, просто так совпало. Даша с Рамзаном, сестра с Борисом Львовичем… Еще отец. Да, отец, который глядел мне вслед из больничного коридора, и беззвучно молим спасти. Даже «Боинги» протаранили американские небоскребы в тот день, когда приехал Павел, будто он выпустил из недр дремлющие силы.
Ну, Америка, ладно, далеко, но я лично чувствовал себя тут, в Москве, разбуженным. И даже в эпицентре каких-то пока не до конца ясных мне событий. Меня уже втянуло в воронку и с каждым днем, часом затягивало всё глубже и глубже. Не одного меня — Дашу, сестру, Рамзана, Бориса Львовича, Заболотного, Сеню, Игнатова, да и других. Я верил, что судьбы порой и незнакомых людей могут так пересекаться, сплетаться и влиять друг на друга, что познать смысл происходящего разумом невозможно. Здесь промысл Божий.
