Утро, ясно солнышко разогнали чёрные мысли. И чего только ночью в холодной постели в голову не войдёт. Ноги сами понесли боярыню на княжий двор. Ночью думала одно, а днём глаза сами искали князя. Князь был приветлив, улыбчив. Улыбался словно не празднику, а ей одной. И она не могла не улыбнуться ответно, тоже ему одному. Владимир поднёс чару ромейского вина, баба подала блин. Как не принять из рук князя чаши? С непривычки голова закружилась. А кругом пляски, музыка, песни, и ей захотелось того же. И вот они уже вдвоём с князем в санях. Сани мчатся, только ветер посвистывает. Куда мчатся, непонятно, да и всё равно ей. Князь шепчет что-то ласковое, вот уже к устам прильнул, целует жарко. И она отвечает на поцелуи, томится в ожидании.
Ночью Владимир обращался в Позвизда, Позвизд во Владимира. Она и не пыталась сообразить, с кем она. Тело само льнуло к тому, кто ласкал, утолял женское томление.
Улеглось буйное масленичное веселье, остыла страсть князя к молодой боярыне. Сидя в своей светлице во втором ярусе, боярыня с ужасом вспоминала наваждение, владевшее ею седмицу. Зворунке, ведавшей о всех её похождениях, со злостью от страха, тонким, срывающимся голосом молвила:
– Боярин узнает – всю жизнь свиней будешь пасти, за последнего обеля замуж отдам.
Испуганная девка запричитала, замахала руками.
– Что ты, что ты, боярыня! Никто про то не узнает никогда.
Причитала, а сама глаз не сводила с перстенька с яхонтом, подарка князя. Боярыня поняла, сдёрнула с пальца перстень и, словно тот обжигал ладонь, сунула в руки девке.
– На, носи да помалкивай, – смягчившись, добавила: – Не обижу, одаривать буду. Только смотри у меня.
Зворунка отнекивалась, но взяла перстенёк.
Летом уже, потягиваясь вечером под одеялом, боярыня думала, было ли то наяву или приснилось ей в одиночестве, и желала себе ещё хоть разок увидеть такой же сон.
В утренний час – солнце едва поднялось над земной твердью – водная поверхность была спокойна, играла бликами, словно шлифованное серебряное зеркало. Вдали за западной оконечностью длинного узкого острова, делившего русло на две протоки – необъятную с севера и не более сотни саженей со стороны Булгар – речную гладь морщила мелкая рябь. Там же мельтешили крохотные пушинки чаек. Противоположный берег, высокий и обрывистый, с синеющим лесом на гребне, едва виднелся. Справа отмель заполнили новгородские лодии. Оттуда доносились голоса, конское ржание, тянуло дымком костров.
Налюбовавшись рекой, Владимир с Добрыней развернули комоней, пустили их малой рысью. Голубое полотнище, закреплённое на древке, удерживаемое крепкой рукой гридня, развернулось, и миру представилось красное солнце Русской земли.
Всадники ехали вдоль длинного обрывистого оврага, глубиной своей достигавшего десятка с лишним саженей и служившего природной защитой городу. По противоположному его берегу тянулась деревянная стена высотой сажени три. Из-за зубцов за вершниками следили настороженные чёрные глаза. Владимир ехал, поворотя голову вправо, пытаясь разглядеть город, скрываемый городницами от вражеского глаза. Но на близком расстоянии забрало скрывало внутреннее пространство, лишь кое-где между зубцов просматривались кровли изб, да одиноким перстом торчала башня ропаты.
Когда солнце поднялось в высокое голубое небо с медленными лебедями курчавых облаков и посылало на землю жгучие лучи, вожди русского воинства, собравшегося на берегах великой реки, закончили осмотр вражеской твердыни.
Город имел вид треугольника, основанием которому с северной стороны служила Волга, река после впадения в неё Камы делала поворот и против Булгара текла на запад. Срезанную вершину треугольника венчали южные ворота. Западную сторону, кроме стены, защищал ров с отвесными стенками, глубиной сажени четыре. Сейчас вдоль рва взад-вперёд на своих резвых лошадёнках, выхваляясь друг перед другом, носились торки в чёрных лохматых шапках, кричали что-то обидное защитникам города. Те отвечали резкими, пронзительными голосами. Слева располагалось купище, разгромленное необузданными союзниками.
Добрыня недовольно проворчал:
– То не торки, а тати.
Грабить торговых людей – то в повадках ночных татей, но не владетеля могучей державы. Какая молва пойдёт по миру о Руси!
Владимир, скрывая перед уем виноватость в своей промашке, раздражённо ответил:
– За ними разве углядишь? Предупреждал хана, чтоб гостей не трогали, разбой не чинили. Дак куда там!
– Как дань с Ибрагима получим, вознагради гостей, кои от торков убыток понесли. Нам потеря невелика, да гости по всему свету хулу на тебя не понесут, – проговорил Добрыня, принимая наедине с сыновцем назидательный тон. – Про вирников, что сотню гривен сдерут, забудут. У вирника служба такая. А про князя, что прилюдно десяток ногат подарит, по всему свету слава о его щедрости пойдёт.
Утренняя прохлада испарилась. Зной окутывал дрёмой. Рядом басил Путята, но Владимир слышал не членораздельную речь, а бухтенье: «Бу-бу-бу». Две последние ночи спать почти не пришлось. Прошлую ночь донимала мошкара, а прошедшая прошла в разговорах. Сказывался и многотрудный путь от Киева, который князь провёл в седле. Особенно измотал последний двухдневный переход от Сувара. Путь лежал через чащобу в тучах надоедливой мшицы. Коротко отдыхали дважды – при встрече с торками и в захваченном с ходу Суваре. Позвизд справился со своей задачей. Торков собралась тьма, хан расплывался в счастливой улыбке, приготовился к пированью. Печенеги пропустили беспрепятственно. Лишь сопровождали рать вершниками, маячившими вдали. С Добрыней сносились комонными вестниками. К Булгару надобно было подойти одновременно, дабы разом замкнуть кольцо и лишить хана всякой надежды на помощь. Как ни прельщал торкский хан пиром, Владимир остановился лишь на днёвку, не желая выслушивать попрёки строгого уя в случае опоздания. Государственной премудрости, без коей нельзя владеть Землёй, Добрыня учился у отца, светлого древлянского князя Мала, бранную науку осваивал в походах великого киевского князя Святослава. У обоих перенял любовь и преданность Русской земле. В походах, до свершения дела, по примеру Святослава, Добрыня бывал суров и строг. Не давал поблажки и державному сыновцу, не замечая, что у того вызревает протест. Перед Позвиздом, успешно выполнившим поручение и за то обласканным, Владимир не чувствовал вины. Масленичная седмица, сдобренная утехами с молодой женой боярина, ушла в прошлое. Забылась и сама Ростислава. Было – и словно не было.
Владимир с вожделением поглядывал на шатёр, где ждало удобное ложе из шкур, уй так и не смог в полной мере привить сыновцу отцовский аскетизм, но подремать князю не дали.
От городских ворот во весь опор скакал гридень. Спешившись, захлёбываясь словами, прокричал:
– Слы к тебе, княже, с дарами.
У Владимира радостно ёкнуло сердце. Не позволяя явно проявиться ликованию, спросил:
– От хана?
– Нет, от гостей. Их тут полнёхонький город набралось. И наши есть, и ромеи, и франки, кого только нет, – лицо гридня, впервые участвовавшего в столь дальнем и важном походе, излучало изумление и возбуждение. – Есть такие, каких сроду не видал. Глаза узкие, что твои щёлки, како глядят имя, сами жёлтые, что дыни, а лики – блинами.
Добрыня, поглядев на князя, так и норовившего свалиться на конскую холку, велел гридню:
– Пускай пождут, князю одеться надобно. Как увидишь у шатра княжий стяг, тогда веди.
За шатром Владимир с помощью отрока стащил с себя бронь, снял шелом, другой отрок вылил на пригнувшегося князя ведро речной воды, подал убрус. После умывания Владимир посвежел, душа возрадовалась, слы гостей – предвестники победы. Оделся не по-великокняжески, по-походному, но, блюдя достоинство – поверх рубахи из бели облачился в голубую аксамитовую свиту до колен, с нашитым на груди красным ликом солнца, препоясался поясом с крыжатым мечом. Однолезвийные мечи Владимир недолюбливал, хотя в конной рубке те были сподручней, крыжатые придавали больше уверенности. Обулся в опойковые остроносые сапоги, на шею повесил барму, покрыл голову парчовой шапкой с соболиной опушкой и довершил наряд багряным корзном.
Отроки расстелили у шатра красный ковёр с чёрным орнаментом, поставили кресло, рядом встал гридень со стягом.
* * *Интересы торговых людей представляли полдюжины выборных. Остановившись в десятке шагов от ковра, гости поклонились большим обычаем. Рабы опустили на землю два сундука с подарками. Вперёд выступил гость лет сорока, одетый по-русски. Да и обличье выдавало в нём жителя Поднепровья – волос русый, нос репкой, голубые глаза смотрят прямо, без угодливости. Гость смахнул с головы шапку, вдругоряд поклонился.
– Здрав будь, княже! Гости, что собрались в Булгар на торговище, кто проездом тут остановился, просьбу к тебе, великий князь, имеют.
