только могла ему дать, а потом бросить ее, словно сломанную игрушку.
Впрочем, даже несмотря на все это, ей хотелось лишь одного — чтобы он не останавливался. Когда Джакомо издал рычащий стон, получая свою часть удовольствия, Гретхен заплакала, но не произнесла ни слова.
Она отлично знала, что за игру затеяла с Казановой ее хозяйка и каковы ее правила. Ей можно наслаждаться ласками Джакомо, но нечего и думать о том, чтобы получить его любовь, этого никогда не произойдет. Да и их страстные свидания могут продолжаться только под строгим покровом тайны. Если графиня узнает о них, то сдерет с нее кожу ударами плетки.
Гретхен понимала, что Джакомо не испытывает к ней таких чувств, как ее собственные, он прямо об этом сказал. И если бы речь шла о любом другом мужчине, она бы и бровью не повела: Гретхен привыкла сама распоряжаться своей жизнью и ничего не боялась. Но перед Казановой невозможно устоять…
Дело было не только в роскошных прядях иссиня-черных волос, идеальной линии широких плеч, аквамариновых глазах или сильных руках, нет: особенным его делала та невероятная смесь саморазрушения и неудержимого романтизма, что составляла основу его характера. В Казанове чувствовалась некая обворожительная обреченность, нотка бесконечной печали всегда мелькала в глубине его глаз, а все, что он делал, было окутано легким флером покорности судьбе и одновременно непередаваемым очарованием. Гретхен совершенно потеряла голову, но не только потому, что с Джакомо можно было наслаждаться радостями плоти, совершенно не заботясь о границах приличий, каждый раз открывая новые и новые грани удовольствия, или потому, что он был самым умелым из всех ее любовников. Нет, дело было в первую очередь именно в том, что в нем невероятным образом сочетались принятие своей доли и отчаянная готовность биться до конца, а в глазах всегда читалась едва заметная толика горечи, означавшая, однако, вовсе не мольбу о прощении, а спокойную готовность покориться неизбежному.
Казанова был самым необыкновенным мужчиной из всех, кого доводилось встречать Гретхен, но она знала, что никогда не сможет назвать его своим. Ей уже было ясно, что Джакомо увлекся Франческой, а с ней, по всей видимости, продолжал встречаться лишь потому, что еще не нашел силы признаться в новом чувстве самому себе. Эта мысль больно кольнула сердце Гретхен. Когда Джакомо отодвинулся, выместив на ней все свои переживания, она осталась неподвижно лежать на животе.
Внезапно раздался громкий звон разбитого стекла. Гретхен резко повернулась и увидела отражение Джакомо в большом венецианском зеркале, висевшем на стене — сейчас его покрывала паутина трещин. Казанова сжимал окровавленный кулак, из некоторых порезов торчали кусочки стекла. Глаза искаженного отражения бешено смотрели на нее.
— Мы больше не сможем видеться, Гретхен. Резкая боль пронзила грудь прекрасной австрийки.
— Почему? — слабым голосом спросила она.
— Потому что все это не имеет смысла.
— Но как же… А что будет с пари с графиней фон Штайнберг? — попыталась возразить Гретхен.
Из груди Джакомо вырвался почти звериный рык.
— Проклятье! — воскликнул он.
Тут Гретхен впервые стало страшно.
— Хорошо, — сказал Джакомо более ровным тоном, изо всех сил пытаясь успокоиться, — хорошо. Но нам нужно прекратить то, что мы делаем.
— Почему? — снова спросила она, чувствуя, как по щекам потекли слезы.
— Потому что, если мы не остановимся, я уташу вас в преисподнюю следом за собой.
Пьетро Гардзони вышел из кабинета государственных инквизиторов, поднялся на два пролета по узкой лестнице и оказался в чердачных помещениях Дворца дожей, где располагалась главная венецианская тюрьма под названием «Пьомби». Он прошел подлинному коридору мимо рядов камер, намереваясь навестить одного из заключенных. Точнее говоря, пока еще не заключенного, а лишь свидетеля, от которого инквизитор надеялся получить ценные сведения, а потому и приказал доставить его сюда. В тюрьме было жарко как в печке: свинцовые пластины, покрывавшие крышу здания, в течение дня накалялись на солнце, создавая невыносимую духоту. Камеры, правда, здесь были просторнее, чем в Поцци — другой, самой страшной, тюрьме Дворца дожей, которая располагалась в подвале.
Гардзони пересек весь чердак и уперся в стену с большой железной дверью. Он постучал в нее молотком, дверь открылась. Внутри инквизитор обнаружил именно ту картину, которую ожидал увидеть: в одном углу комнаты стояла старая деревянная койка, напротив — грязный нужник, прикрытый крышкой.
В центре же находился испуганный человек, крепко привязанный к стулу. Выпученными от ужаса глазами он смотрел на пыточные инструменты, которые Дзаго — злой гений государственного инквизитора — заботливо разложил на кожаной подстилке, брошенной поверх покосившейся койки.
Дзаго задумчиво потирал щеку с клочковатой щетиной, явно размышляя о том, какое орудие выбрать. Когда связанный человек увидел Гардзони, в его глазах мелькнул огонек надежды.
— Ваше сиятельство, — пискнул он, будто крыса. — Прошу вас, ваше сиятельство, я ничего не знаю!
Инквизитор изобразил удивление.
— Надо же, — делано поразился он, — я еще не задал вам вопрос, а вы уже отвечаете? Ну же, синьор… — Гардзони замялся и взглянул на Дзаго, который нехотя буркнул фамилию арестованного, как будто это из него вытягивали сведения клещами:
— Дзандоменеги.
Служитель закона закатил глаза к потолку. Почему Дзаго так настойчиво пренебрегает элементарными правилами приличия? Не надо было приглядываться, чтобы заметить винные пятна, покрывавшие потрепанный жилет его помощника. У рубашки давно не было оборок на манжетах, а когда-то белый воротник стал черным, как у трубочиста. Но все это было ерундой по сравнению с отвратительной вонью от его гнилых зубов. А ведь на щедрое жалованье, которое Гардзони втайне платил ему каждый месяц, Дзаго вполне мог бы позволить себе навестить зубного врача! И выглядеть менее отвратительно.
Инквизитор покачал головой и перевел взгляд обратно на несчастного, привязанного к стулу. Ну вот даже этот, явно из бедняков, однако все-таки носит чистую рубашку!
— Да, конечно, Дзандоменеги… Замечательно! Итак, мне кажется, вы не можете заявлять, что ничего не знаете, если я еще не задал ни одного вопроса, верно?
Пьетро Гардзони опустился на деревянную табуретку напротив арестованного. Тот отчаянно закивал, преисполнившись надежды. Собственно, возразить ему пока было нечего.
— Рад, что вы согласны со мной. Однако прежде чем ответить на вопрос, который я вам задам, пожалуйста, подумайте как следует. Если у меня или у присутствующего здесь господина Дзаго возникнет хоть малейшее подозрение в вашей неискренности, знайте, что мы не станем медлить и сразу же прибегнем к помощи инструментов, которые вы видите. Я государственный инквизитор, и моя прямая обязанность быть уверенным в том, что наша любимая Венеция надежно защищена от
