Как и положено, англичанин Иванов был длинный, с вытянутым лошадиным лицом и крупными белыми зубами.
— Даже меня он пугает, — негромко, наклонившись к Акиму, произнёс Дубасов, — так и думаешь, что следом ворвётся собака с оскаленными клыками…
— Или душегуб с топором, — поддержал приятеля Рубанов. — Не может солидно ходить, как директор, например, а носится, словно кто за ним гонится.
— Этот английский Иванов, — хохотнул Головорез, — да он… — что «он», сказать не сумел, так как успевший отдышаться «англичанин» произнёс:
— Чилдраны, заткнитесь!
— Никакой культуры обхождения, — бурчал Дубасов.
— Джентльмены, русского языка не разумеете? Просил же заткнуться, — заорал Иванов.
Он легко впадал в неистовство и этим заметно отличался от хладнокровных англосаксов.
— Я молчу, — стал спорить Дубасов.
— Скажи по–английски: «Господин учитель, я молчу», — аж подпрыгнул со стула «англичанин».
Загремев крышкой, Дубасов поднялся из–за маленькой ему парты.
— Мистер тичер… — на этом познания его кончились. Ещё он знал слово «гудбай», но это и вовсе чёрт те что получится…
— Не знаешь? — со всего маху плюхнулся на жалобно заскрипевший стул Иванов.
— Знаю! — уныло произнёс Дубасов.
— Что-о? — подскочил, словно под ним была кнопка «мистер тичер».
Сидящий за первой партой Шпеер подхалимски посмеивался, преданно глядя на взбешённого преподавателя, и зажмурил от удовольствия глаза, когда тот хряпнул стулом об пол, отломив одну ножку.
Заметив поломку, «англичанин» сразу успокоился и продолжил урок стоя.
Почин был сделан. Витька Дубасов получил жирную, как директор, двойку в журнал.
— Наконец–то наступила любимая пора занятий! — подвёл итог первому уроку Аким Рубанов.
Вторым уроком была история.
Хлюпая сизым носом, с журналом подмышкой расслабленно появился Трифон Пантелеевич. Он осторожно подошёл к столу, задумался, вспоминая что–то своё, педагогическое, оглядел замерший класс, доску, вздохнул и неуверенно сел на стул, явив через секунду стоптанные подошвы ботинок, взлетевшие выше стола.
— Вот и похмеляться не надо! — порадовался за историка Аким.
В классе висела напряжённая тишина, прерываемая бормотанием, икотой и каким–то скрежетом со стороны кафедры.
Вдруг стоптанные башмаки исчезли, и постепенно над столом стали возникать растрёпанные волосы, морщинистый лоб, расширенные глаза цвета Куликовской битвы — красные. Уже не сизый, а фиолетовый, с небольшой зеленью нос, жидкие усики, тонкие губы и плохо выбритый подбородок.
Потом всё это начало материться, топать ногами и окончательно доламывать стул.
— Сашка Македонский великий был полководец, но стулья–то зачем ломать, — вспомнил то ли Гоголя, то ли Пушкина Дубасов и ошалел от своей эрудиции.
— Кто–о–о?! — вопил «Тришка» под хохот класса.
— Мистер тичер Иванов, — с прекрасным английским акцентом, заложил любимого преподавателя Дуб.
На большой перемене с десяток гимназистов скучковались у покрытой кафелем холодной печки в углу класса.
— Чего это у них рожи какие красные? — направился к однокашникам Аким.
— В уборную хотят, — затопал следом Дубасов. — Ух ты! Шамизон, тудыт твою еврейскую мать, дай–ка глянуть, — выхватил фотокарточку, на которой голый господин с длинными стрелками усов, обнимал пышную женщину в белых чулках на толстых ногах. — Ну, прям как наша горничная, — протянул карточку Акиму.
«А усатый не твой папа?» — хотел сказать Яша Шамизон, но вовремя обратил внимание на дубасовские кувалдометры.
«Корова какая–то! — критически разглядывал снимки Аким. — Все, кого летом в Рубановке видел, в сто раз лучше», — взял следующую фотографию.
— Так вот, господа! — продолжил прерванный рассказ Шпеер. — Заходим вечегком вместе с Яшкой к Вальке. Высокая такая деваха… Г–г–удищи во-о! Как пузон у Глобуса, — согнув руки, выставил перед собой локти.
— Полно врать–то! — не поверил Дубасов.
— Тихо, тихо, Дуб, пусть говорит, — зашикали на него.
— Ща–а–а как дам! — обиделся Витька. — Тогда поймёте, что не Дуб, а Головорез.
— Её гог–гничная кгичит: «Багышня, багышня, каваг–гегы пгишли…
— Чего-о кричит? — вновь перебил рассказчика Дубасов.
— Кавалеры пришли! — объяснили ему. — Давай, Шпеерочек, ври дальше.
— Я не вгу-у! Пгавду говогю! — обиделся на этот раз Шпеер. — Ещё газ пегебъёте, вообще ничего говогить не буду.
Стиснув зубы, Дуб молчал, хотя так и подмывало спросить про «газ».
Мы пиво пгинесли, вино, конфеты шоколадные… Они закуску выставили… Поели… Затем гитагу Валька взяла…
— И пела полночи! — разозлился Дубасов. — Когда до самого главного дойдёшь?.. Перемена скоро уже кончится.
— Наверное, песни хором попели и по домам разошлись, — поддержал его Аким, отдавая Шамизону карточки.
— Ну вот, всё, допгыгались… Сейчас мы действительно домой пойдём, — стал собирать книги Шпеер, — а вы угок божий слушайте…
Расстроившиеся гимназисты укоризненно глядели на Акима с Дубасовым.
Многие завидовали не посещавшим урок закона божьего евреям.
— Пгивет попу! — помахал в дверях гимназистам Шпеер.
— Валандайтесь со своим «батькой» без нас, — попрощался Шамизон.
Другие евреи, презрительно глядя на оставшихся, покинули класс.
Несмотря на сарказм и явную насмешку, никто из ребят не ответил уходящим. Лишь Дубасов, ухватив за угол фалду куртки, сделал подобие свиного уха и помахал им евреям, на что те досадливо плюнули.
— Валите, морды жидовские, — нежным голосом попрощался с ними, но на уроке отыгрался на невысоком попике с серебряным крестом на груди, донимая его вопросами: «Как продолжался род человеческий, после того, как Каин убил Авеля? В какую землю ушёл Каин? На ком он там мог жениться, если кроме Адама и Евы Бог никого больше не сотворил?..»
— Праздные вопросы, сын мой! — ответил отец Алексей, ставя «достойному сыну» двойку, жирнее прежней, в классный журнал.
Всю ночь Акиму снились жирные, как дубасовские двойки, тётки с толстыми ногами в белых чулках. Утром проснулся потный и разбитый.
«Ну зачем, зачем они мне нужны? — Ведь я мечтаю встретить и полюбить грациозную, остроумную, белокурую девушку с голубыми глазами, — пригладил расчёской всклокоченные волосы. — И чего со мной творится? — критически разглядывал себя в зеркале, вдруг заметив, что вытянулся за лето и повзрослел. — Что вырос, это хорошо, но зато и руки какие–то длинные стали… движения неуверенные… и голос на петушиный иногда срывается… Кто такого полюбит?» — расстроенный, отвернулся от зеркала.
____________________________________________
Зато Рубанов–старший чувствовал себя как никогда хорошо.
Недавно он стал генерал–адьютантом императора и ехал благодарить его. В прекрасно сидящей на нём форме — да и кого не красит генеральский мундир, появился в Царском Селе. В ожидающей на железнодорожной станции карете отправился в Александровский дворец, разглядывая из окошка широкий бульвар с желтеющей листвой деревьев и элегантные особняки придворной аристократии.
Он терпеть не мог всех этих гофмаршалов, шталмейстеров, егермейстеров, церемониймейстеров, обер–камергеров, обер–шенков и, несмотря на свои флигель–адьютантские дежурства при дворце в бытность ещё полковником, не всегда понимал, чем они занимаются и каковы их обязанности, но не хуже старичка–попечителя Первой Санкт—Петербургской гимназии знал, что по «Табели о рангах» придворные с приставкой «обер», относятся ко второму классу, что соответствует генералу от кавалерии; а без оной — к третьему, к коему относится и он сам. Поэтому ссорится с ними — себе дороже.
«А сплетники–то! — ухмыльнулся Максим Акимович. — Месяц будут обсуждать и завидовать, ежели монаршая чета пригласит кого–нибудь на чай или император дружелюбно похлопает по плечу… А награда или чин… — развеселился он. — Сейчас на все лады обсуждают ответы царя в анкетном листе Всероссийской переписи населения, где на вопрос о звании Николай написал: «Первый дворянин», а в графе — род занятий: «Хозяин земли русской», — подъехал к высокой кованой ограде императорского парка, где у ворот, с саблями наголо, гарцевало четверо казаков в алых мундирах.
Часовой в форме семёновского гвардейского полка отдал честь, когда карета проехала внутрь и остановилась у двухэтажного здания классического стиля.
В одной из парадных комнат Рубанов столкнулся с недавно назначенным на должность министра Императорского Двора бароном Фредериксом.
— Ваше высокопревосходительство, позвольте поздравить вас с шестидесятилетним юбилеем, — щёлкнул каблуками, чуть склонив голову Максим Акимович, разглядывая стройную фигуру и красивые седые усы генерал–адьютанта, генерала от кавалерии, члена Государственного совета и теперь ещё министра Двора и Уделов.
— Ну, полно вам, Максим Акимович, какие ещё между генерал–адьютантами церемонии, — дружелюбно улыбался моложавому, в прекрасно пошитой форме генералу, вспоминая народный полушубок, в котором тот несколько лет тому назад щеголял.
