С такой же скоростью ринулся искать Помидорчика Аким. Спасибо, верный скакун откликнулся дробным ржанием на девчачий визг, чем подтвердил предположение русоволосой, и довёл девок до лёгкого обморока.
«Коня испугали», — влетел в седло Аким и погнал иноходца в противоположную сторону, больно оцарапав щёку нависшей веткой.
____________________________________________
Прошёл Яблочный спас, а за ним и вакации.
Рубановы вернулись в Петербург. 16 августа начались занятия в кадетском корпусе и в гимназии.
Начало занятий — это, якобы, праздник. Поэтому Аким выпросил червонец и под предлогом, что ему следует прибыть в альма матер пораньше, сбежал по ступеням лестницы, хлопнул внизу дверью, и, почуяв свободу, помчался на конку.
«Вот была бы стыдуха прикатить на карете с папа и мама, словно сопливый богатенький первоклашка», — на ходу выпрыгнул из вагона конки, и бодро потопал в сторону длинного двухэтажного здания, крашеного в тёмно–коричневый цвет.
— Эй, милюзга, не путайся под ногами, — строго одёрнул двух белобрысых второклашек в новеньких синих фуражках с белыми околышами.
Оглянувшись на грозного дядю в сером с синими петлицами пальто, они ухватили покрепче лямки ранцев и помчались к воротам гимназии, а за ними повернули на лево, юркнув в открытую дверь.
Аким, поначалу, тоже хотел свернуть к запасной двери, но вспомнив, что придётся тащиться в раздевалку по тёмному коридору, где обязательно кто–нибудь из мелюзги наступит на ногу и испачкает начищенные ботинки, пошёл к парадному входу, влившись в толпу старшеклассников и их родителей.
«Ничего не изменилось», — глянул на сонного пожилого швейцара в синей ливрее и на медный колокол, лежавший рядом с ним на столике. Затем перевёл взгляд на две белых колонны перед широкой лестницей, ведущей к площадке с круглыми часами и окнами вверху. От площадки двумя маршами лестница вела на второй этаж.
«А собственно, что должно измениться?» — усмехнулся, направляясь в раздевалку, где уже висело несколько пальто и фуражек.
— Здорово Аким! — кинулся обниматься второгодник и лоботряс Витька Дубасов по кличке «Дуб» или «Дубина».
Ему больше нравилось, когда подхалимы уважительно называли — «Головорез».
— Отдубасить кого не треба?
— Подожди хоть денёк, — огладил тужурку Аким.
— Ну и зря! — оглядываясь по сторонам, произнёс Дубасов.
— Не «зря», а «здря!» — поправил его вернувшийся из деревни Рубанов.
— Гы–гы–гы — оптимистично отреагировал Дуб. — Опа! Уже новичков отлавливают, — добродушно, словно любящий отец на деток, глядел на второклассников, щипавших, дёргавших за уши и щедро раздававших щелбаны приготовишкам, недостойным ещё даже формы.
Те пугливо жались к стеклянной будке, возле которой стоял швейцар и свёрнутой газетой, в свою очередь, самозабвенно шлёпал по стриженым головам второклассников.
— Сидорова Коза как развоевался, — осудил швейцара Дубасов, — поперёк традиций прёт, козлиная морда, — следом за Рубановым поднялся на второй этаж и пошёл по коридору с высокими белыми дверями классов.
В длинном зале с паркетными полами и большими окнами, выходящими на Ивановскую и малый церковный двор, он изменил своё мнение о швейцаре Сидорове, так как двое малолетних вредителей, взявшись за руки и скользя по паркету на боку подошв словно на коньках, имели наглость врезаться пустыми своими головами в грозу и ужас Санкт—Петербургской 1-ой гимназии, самого Витьку Дубасова по прозвищу «Головорез».
Насекомые ловко увернулись от подзатыльников и скрылись, показав на прощание «грозе и ужасу», отвисшие до пупка красные языки, подкрепив для обиды сие мерзкое деяние монотонным звуком: «А–а–а-а!»
— Растёт смена, — потёр ногу Дубасов, — а швейцару в газету следует скалку завернуть…
В зале, между тем, гимназисты средних классов расставили стулья, которые начали потихоньку заполняться задами прибывших на торжество родителей.
— Господа гимназисты, ступайте к своему классу, — откуда–то из толпы вынырнул их классный наставник, учитель истории Трифон Пантелеевич и подёргал сизым носом, — а то торжественная часть скоро начнётся, — сникшим уже голосом добавил он, разглядывая учеников бесцветными глазами.
— Идём уже, — буркнул Дубасов. — За версту от Тришки алкоголем тянет, — с некоторой завистью сообщил Акиму. — О–о–о! — расставив руки, тянул он, заметив своих однокашников. — Подраться, случайно, никто не желает? — с огромной безысходностью в синих глазах поинтересовался Дуб. — Здрасьте, жиды! — шутовски поклонился пятерым евреям.
Те отвернулись, сделав вид, что не расслышали широкоплечего балбеса.
— Умники! — обиделся на курчавых своих одноклассников. — Да я ещё в пятом на второй год остался, а таперича, — глянул на Рубанова, — всё на твёрдую двойку с плюсом знаю, — затесался в ряды детей Сиона, ибо от Тришки поступила команда — строиться.
Те недовольно водили отвислыми носами, но помня уроки премудрого Соломона, стойко молчали. Кому охота, чтоб румпель ещё больше стал и в придачу красного цвета.
Между тем, к покрытому скатертью столу на трясущихся ногах приковылял бледный сухонький старикашка–попечитель, от всей причёски у которого остались только седые бакенбарды.
Следом вкатился директор гимназии Круглов, состоящий из двух глобусов — малого, что наверху, и большого, что ниже.
За ним чинно проследовали классные наставники. Погремев стульями, все разместились за столом.
Кхекнув и подняв трясущейся рукой отнятый у швейцара медный колокол, который тут же недовольно задребезжал, попечитель стал всматриваться слезящимися глазами в зал.
Пока он всматривался, немножко при этом, задремав, директор сумел отобрать у него гремевший уже набатом колокол.
Вдруг проснувшийся старикашка замер и вытянулся, поправляя свой синий вицмундир с большой звездой в петлице. Он был статским советником, что соответствовало пятому классу не какой–то там гимназии — а «Табели о рангах». Враз просохшие слезящиеся глаза его узрели Рубанова–старшего в мундире генерал–лейтенанта, чин коего относился к третьему классу. Помешанный на рангах старикашка, после небольшого перерыва от лицезрения высокого классного чина, затрясся с удвоенной силой, навёрстывая упущенные колебания и стал что–то шептать директору.
Посовещавшись, он взял со стола две книги и словно царский церемониймейстер, придворный чин коего тоже относился к пятому классу, выкрикнул фамилию: «Р–р–р-убано–о–ов»
Максим Акимович легко поднялся и подошёл к трепещущему старцу.
— Ваше превосходительство-о! — торжественно, насколько позволял козлиный тенор, обратился тот к Рубанову. — Угодно ли вам получить награду вашего достойного сына?! — с трудом поднял повыше две толстые книги.
Дубасов, выставив из строя голову, критически оглядел покрасневшего Акима.
Евреи дружно хихикнули, ибо особым прилежанием сей «достойный отрок» не отличался.
— Угодно, ваше высокородие, — согласился генерал и, изловчившись, принял из рук попечителя награду.
«Да-а! Я только «высокородие», а оне — «превосходительство! — завистливо глядел вслед прямой спине статский советник. — Зато полковник стоит ниже меня и относится к шестому рангу, — как мог, утешал себя, забыв о трудах праведных, — …и обращаются к нему всего лишь — ваше высокоблагородие…».
— Господин попечитель, — прошептал директор, дёргая за фалду вицмундирного фрака задумавшегося отставника.
— Да-с! — удивлённо огляделся по сторонам — где это я? — Ах, да! — поднял маленькую коробочку с наградой. — Вы называйте фамилию, а я стану награждать, — обратился к Круглову.
— Шамизон! — штабс–капитанским басом рявкнул директор.
«Ну-у, штабс–капитаны и вовсе стоят на девятом месте», — протянул коробочку худому пожилому еврею с красной лысиной.
Исхитрившись, тот уцепил награду.
«Этот, хотя ни к какому классу не относится, с четырнадцатого по пятый разряд любого купит… Нет, по шестой… Меня ему купить не удастся».
— Шпеер! — выкрикнул следующего «лауреата» директор.
— А русских нет? — зашептал ему статский советник и тут же, заметив подошедшего курчавого господина, с улыбкой протянул коробочку.
У того не было шамизоновской ловкости и он долго не мог принять награду. Наконец догадался, задрожал в такт с попечительскими руками, и через минуту добился своей цели.
После затянувшегося торжественного акта начались классы.
Родители, переговариваясь между собой, направились к выходу, а их «наидостойнейшие» и не очень, чада — в высокие, пахнувшие масляной краской и побелкой, комнаты.
Не успел ещё Сидорова Коза отзвонить во вновь обретённый колокол, громко бахнув дверью, в класс влетел преподаватель английского языка Иванов. Его предмет не входил в обязательную программу, а являлся дополнительным, но весь класс на него записался.
