Одетая в пестренькую байковую кофточку, заправленную в длинную юбку. Наталья Александровна, улыбаясь, подошла к Герасиму и представила его:
— Наш дорогой гость из Уфы. Будьте знакомы. Инна Кадомцева, — она указала на молодую женщину, — моя коллега. Вчера вернулась из Златоуста… Но вы, кажется, знакомы?
— Да, — сдержанно отозвалась Кадомцева.
— Встречались, — подтвердил Мишенев.
— Герман Иванович Бострем, — продолжала Плеханова, — инженер симского завода. А это наши кружковцы: Пафнутий и Савелий.
Мишенев еще раз всем поклонился и сел к столу.
— Вам, товарищи, привет от уфимцев, — обращаясь к женщинам, добавил: — И низкий поклон от Надежды Константиновны.
Кадомцева радостно блеснула глазами. Зарделись ее пухленькие щеки. Наталья Александровна в волнении поправила на носу пенсне.
— Спасибо, — за всех ответила она, — заграничный поклон особенно дорог нам с Инночкой. Боже мой, как летит время. Ну что она, здорова? Тут все прихварывала, жаловалась на свои недуги.
— Здорова, здорова! — улыбнулся Герасим. — Вообще Ульяновы выглядят хорошо, но оба устали. Им бы отдохнуть теперь.
— Отдохнуть непременно надо, — заметила Плеханова. — Жорж придумает им отдых. — Она прижала крошечный медальон к груди. Натянутая цепочка заиграла лучиками. В медальоне хранился миниатюрный портрет Плеханова.
…Увидела себя в конце лета на родине Жоржа, в зеленом городке Липецке. Плеханова не перевели на третий курс, хотя были сданы все экзамены: он участвовал в политических манифестациях. Это было в 1876 году. Они катались на лодке. На берегу купили арбузы с «песчаных мест», оказавшиеся незрелыми, хотя их нахваливал продавец. Милые и далекие сердцу пустяки…
А в тот декабрьский день на плошали Плеханов был в черном осеннем пальто, в драповой серой круглой шапке. Гордый, он стоял под алым знаменем с начертанными словами: «Земля и воля». Голос его, обличающий правительство и защищающий Чернышевского, был густой и звучный.
…Наталья Александровна вздохнула. Спросила Мишенева, не работал ли он учителем? Герасим Михайлович ответил, что учительствовал по соседству с Миньяром в земской школе поселка Рудничного.
— Он сменил мою тетушку Афанасию Евменьевну, — сказала Инна.
— Да, Афанасия Евменьевна — моя первая наставница, — подтвердил Мишенев.
— Георгий Валентинович очень уважительно относился к школьным учителям, — заметила Наталья Александровна. — О своих любил вспоминать, что учили его ясно выражать мысли… Скажите, как выглядит сейчас Плеханов?
— Прекрасно. Держится молодцом.
— Мне приятно слышать об этом, — произнесла Наталья Александровна. — Но, кажется, мы уклонились в область личного. — Она выхватила пахнущий духами батистовый платочек из-за манжета и быстро-быстро помахала им.
— Женская слабость…
Нетрудно было понять ее душевное состояние в этот момент. Ни Мишенев, ни Кадомцева, ни Герман Иванович ничего не знали о личной жизни Натальи Александровны. Знали только, что растет у нее дочь… Не любила и не хотела Наталья Александровна, чтобы утешали ее. Она сама пошла на разрыв, сама мужественно решилась посвятить себя служению народу…
Прошли годы с того дня, когда они разговаривали с Жоржем в последний раз. Много, слишком много видела Наталья Александровна и своего, и чужого горя. Ей, врачу, меньше всего приходилось разделять с людьми радости…
Герасим Михайлович рассказывал о напряженной обстановке на съезде, о спорах между Лениным и Мартовым. Понимал, сколь важно упоминание о Плеханове для Натальи Александровны, он подчеркивал его роль и участие в разгоревшейся борьбе.
— Жорж всегда был человеком с искоркой в душе, — заметила Плеханова. — Правдив. Он не мог не поддержать Ленина. Я тоже преклоняюсь перед Владимиром Ильичей. Как прав был, когда писал, что мы идем тесной кучкой по обрывистому и трудному пути, крепко взявшись за руки… Мы действительно окружены со всех сторон врагами и нам приходится идти под их огнем.
Раздвинулась бархатная портьера. Прислуга вполголоса произнесла:
— Нечистая сила несет Архипыча…
Все в комнате недоуменно переглянулись. Плеханова встала, быстро прошла до книжного шкафа и взяла колоду атласных карт.
— Сыграемте в дурачка, — и предупредила насторожившегося Мишенева: — Мой пациент.
Она присела к столу, нарочито громко сказала:
— Ваша очередь сдавать карты.
В дверь просунулся усатый урядник в круглой шапке с кокардой.
— Здравия желаем, Лександровна, — прогремел он. — Извиняемся, господа…
— Здравствуй, Архипыч.
— Я с докукой. Затылок разболелся.
— Пить меньше надо, Архипыч, спать больше, а то можешь надолго слечь…
— Избави бог. Принять бы порошочков…
Наталья Александровна подошла к маленькому столику, взяла из шкатулки порошки и передала их Архипычу.
— Благодарствую, — отчеканил он и разгладил усы. — Дай бог здоровья вам, благодетельница.
Когда захлопнулись за ним входные двери, Герасим и Кадомцева переглянулись. Наталья Александровна отложила в сторону карты.
— Мы слушаем вас, Герасим Михайлович, — сказала она и, окликнув прислугу, попросила поставить самовар и накрыть стол.
Для Герасима важно было подчеркнуть, что Владимир Ильич теперь, после съезда, взвалил на свои плечи неимоверно тяжелую ношу, и все, кто идет за ним, верны ему, помогают и свою преданность основывают на доверии и понимании.
— Да, мы должны быть сильны товарищеским доверием, — убежденно проговорил Бострем. — Всякое отступление от обязанностей товарищества должно беспощадно караться в нашей среде.
— Не понимаю, — сказала Наталья Александровна, — как мог Юлий Осипович сбиться с верного пути.
— Возмутительно менять убеждения, как воротники на куртке, — пришла в негодование Кадомцева. — Мар-тов… Много показного в его натуре…
— Ты слишком строга, дорогая.
— А как же иначе оценивать отступничество Мартова?
— Затмение нашло, похожее на куриную слепоту.
Бострем нахмурил брови, недовольно посмотрел на Плеханову:
— Куриная слепота, говорите? Нет, Наталья Александровна, проказа, поверьте мне. Я убежден в этом…
— И я убеждена! — подтвердила Кадомцева.
Плеханова вздохнула:
— Да разве я оправдываю Мартова или защищаю? Я только хочу понять причины отступничества. Нам всем надо знать это, чтобы бороться в нашей среде со страшной болезнью. Для нас важно сплочение. В единстве рядов наших — сила.
…Они еще долго и взволнованно говорили о съезде.
Стенные часы пробили восемь ударов, потом девять. Время бежало. Прислуга появлялась в дверях и, боясь прервать разговор, уходила, но, наконец, не вытерпела, сказала:
— Наталья Александровна, я уже дважды подогревала самовар…
Плеханова пригласила всех пройти в гостиную. Пили чай со свежим смородиновым вареньем и сдобными сухариками.
Кадомцева порадовала Мишенева тем, что сообщила об открытии в Златоусте книжного склада, где можно было приобретать литературу. Теперь легче будет доставлять литературу, которую недавно привозили туда уполномоченные комитета.
Мишенев спросил о настроении рабочих, положении семей арестованных. Был рад, что мартовские репрессии не сломили их боевого духа.
— Семьи арестованных ждут и надеются… — рассказывала Инна.
— Какая такая надежда? — перебил ее до этого молчавший Пафнутий.
— Вся надежда на себя, это верно, — поддержал его Савелий и кашлянул, чуть смущенный тем, что вставил свое слово.
Герасим заметил:
— Милости от суда ждать нечего, новый генерал-губернатор Соколовский лютее Богдановича.
— Когда живем дружнее, и горе легче переносится, — здраво рассудил Пафнутий.
— Знамо! — снова кашлянул в кулак Савелий. — Порядок должен быть между нами, жить каждому на свой лад — негоже. Сообща надо, скорее порядка добьемся.
— А о каком порядке вы говорите, позвольте спросить? — поинтересовался Бострем.
— Мы? Знамо, о нашем, Герман Иванович, — не растерявшись, ответил Пафнутий. — А такая житуха — неладица на заводе и дома — надоела. Кончать ее надо…
Герасиму была по душе рассудительность рабочих.
— Значит, если я правильно понимаю вас, не складывать оружия, бороться?
— Знамо, Герасим Михайлович, драться надо, как на златоустовском казенном заводе. Рисковая драка. А другого выхода нет. Вот и на съезде, как я уловил, тоже рисковая драчка была…
— Нужная, очень нужная, — подкрепил его уверенность Герасим. — Без нее и ясности в размежевании и расколе не было бы.
— Знамо! — согласился и опять кашлянул Савелий. — Наталья Лександровна права, под огнем идти приходится.
Плеханова тут же поправила:
— Савелий, я привела слова Ульянова, Владимира Ильича. Об этом он написал в книге «Что делать?»
