— Знамо! — согласился и опять кашлянул Савелий. — Наталья Лександровна права, под огнем идти приходится.
Плеханова тут же поправила:
— Савелий, я привела слова Ульянова, Владимира Ильича. Об этом он написал в книге «Что делать?»
— Правду писал, Наталья Лександровна.
…А на следующий день предстояла дорога. Распрощавшись с Плехановой и Кадомцевой, Герасим уезжал в Усть-Катав. Он был рад, что в Миньяре познакомился с хорошими людьми, обрел новых товарищей, без которых не бывает успеха в таком большом деле, как их партийная работа.
Дорога пролегала то перелесками, то врезалась в густые заросли, поднималась на угорья или опускалась в низины, разукрашенные рябиной. Спелые гроздья ее, казалось, пламенели в желтизне деревьев, тронутых первыми сентябрьскими заморозками. В душистом воздухе плавали прозрачно-голубоватые паутинки.
Под колесами дрожек шуршала мелкая галька. Мишенев сидел рядом с Бостремом. Перед ними на облучке маячил ссутулившийся возница. Герман Иванович восхищался осенней природой. Он восторгался видом синеющих гор и был настроен, как казалось Герасиму, благодушно. Мишенев слушал инженера, а в мыслях все еще находился под обаянием вчерашней встречи и горячего разговора. Красота тихой осенней природы настраивала его тоже на хороший лад.
Он чувствовал себя бодро. Под монотонное цоканье копыт, редкий звон подковы о дорожный камень — такие привычные и милые с детства звуки — Герасим мысленно уносился в отчий дом, наполненный неторопливым ритмом деревенской жизни, пронизанной заботой о семье и своем хозяйстве.
Как могли жить десятилетиями поколения отцов и прадедов, мириться с таким патриархальным существованием? Жизнь крестьянская будет… иной!
Из раздумий Герасима вывел Бострем. Он запел «Нелюдимо наше море». И Герасиму вспомнился сильный и приятный баритон Гусева. На какое-то мгновение Мишенев перенесся в Брюссель, почувствовал себя рядом с Лениным под окнами отеля «Золотой петух». В сердце отозвались слова Владимира Ильича: «Только сильного душой и вынесут волны в нашей борьбе».
Смело, братья!
Бурей полный
Прям и крепок парус мой!
Бострем пел легко. Песня брала за душу. Оглянулся возница. Охорашивая рукой усы и бороду, сказал:
— Зажигательная, хватает за сердце. Поднялся бы, расправил грудь и удаль свою показал…
Он энергично взмахнул кнутом, щелкнул им и, натянув вожжи, прикрикнул:
— А ну, Игренка, бей копытами!
Лошадь вскинула голову, взвихрилась ее грива, и дрожки веселее застучали колесами.
— Пловцов, смелых пловцов нам теперь побольше надо собрать вокруг себя.
— Будут пловцы, Герасим Михайлович, — поняв Мишенева, отозвался Бострем, — от нас это зависит. Живем-то в крае, где всего хватает. Красоты природной и силы людской…
Снова, как шесть лет назад, рудокопы собрались на Шихан-горе. И будто не уезжал отсюда Герасим. Стоило спуститься в поселок, войти в школу, как тотчас же вспомнились ученики, уроки, чтение стихов Пушкина, Лермонтова, Майкова.
До Бакала Герасим доехал по железной дороге, только что открытой. Когда он жил в Рудничном, велись изыскательские работы.
На заводе товарищества «Магнезит» управляющим был инженер Рогожников, — человек влиятельный и авторитетный, известный среди уральских социал-демократов и сейчас связанный с партийным подпольем. На месте прежней школы стояло теперь новое, светлое здание. Только домики рудокопов почернели да заборы покосились.
Дмитрий Иванович, хозяин, у которого Герасим квартировал, заметно сдал. Стало больше морщин на худом и бледном лице, посуровел взгляд. С жалостью подумал: вымотали эти годы рудокопа, видно, не сладко жилось. С крепких плеч его свисал изношенный пиджак.
Не было на этот раз Егорши — старого шмата. И когда Герасим спросил про разговорчивого старика — первого, приветливого знакомца Синегорья, Дмитрий Иванович глухо кашлянул:
— Летось помер хлопотун. Нужда сломила. На наших харчах полторы хари, как у надзирателя, не отъешь.
Надрывный кашель выдавал болезнь Дмитрия Ивановича. Герасим дружески положил руку на плечо Митюхи:
— А жить надо, Дмитрий Иванович, сделать больше, помочь другим быстрее выйти на путь разумной жизни.
— Так-то оно так! Но судьбина горькая выпала на нашу долю. Видать, укатали Митюху, как Сивку, эти рудные горы.
— Не нам жаловаться, Дмитрий Иванович. В наших руках сила, переделывать жизнь надо, об этом больше думать.
— Рудокоп лопатой больше думает, знаешь ведь, Михалыч.
Он поморщился, сдержал приступ кашля, с достоинством сказал:
— Однако больше нас стало, Михалыч, на Рудничном-то, здравоумных. Владимир Георгиевич с товарищами приободряют. Помнишь, листовку-то читали. Так вот Владимир Георгиевич ту листовку писал, заправлял стачкой на казенном заводе. Человек-подаренье в нашем деле.
Мишенев не был знаком с Рогожниковым, но слышал, что тот, счастливо избежав ареста, выехал из Златоуста в Саратов, работал на строительстве нового Волжского стального завода, был где-то в Сибири, пока не освободился из-под надзора полиции. Опять возвратился на Урал и стал заведовать частным заводом «Магнезит». Вскоре в Сатку приехали Дмитрий Тютев и Василий Авладеев — товарищи Рогожникова по златоустовскому подполью. Дмитрий Иванович говорил о них.
— И как он, Рогожников, заправляет заводом? — спросил Мишенев.
— Наш брат, рабочий, добрым словом отзывается. Опять скажу, какой порядок может быть на заводе, ежели мы бесправны? Недаром поется: «На бой кровавый» выходить надо. Вот тогда у рабочего народа и права будут.
— Верно, Дмитрий Иванович, очень верно! Об этом Владимир Ильич Ленин на съезде говорил.
…Разговор о съезде еще не начинался. Поджидали Рогожникова. Он обещал приехать.
Рудокопы сидели с подветренной стороны Шихан-горы. Курился небольшой костер. Вокруг него рабочие, кто сидя, кто полулежа на сухой желтой листве, толковали о своем житье-бытье. Герасим всматривался в их коричневые лица, и боль хватала его за сердце. Выглядели они все хило, а между собой шутили:
— Как здоровье-то, кум?
— Маячим помаленьку, а чего?
— Маячь, а шесть тесин на домовину припасай.
— Я, что рудовозные сани, скриплю, но тяну.
— Тяни, тяни, може надзирателев черный сюртук с горными пуговицами пожалуют.
— Рожей не вышел. Там мудровать и обманывать надо, а у меня лопата. Много ума не надо.
— Ум-то нам надо, кум. Теперь не байки сказывать, а нашу правду в глаза резать. Начальство-то забезобразничалось.
— А господам что дико, то и любо…
Они смолкли. Закурили, Один кисет обошел круг. Выкурили табак у одного, опустошили кисет у другого. Так уж повелось у рудокопов — харч у каждого свой, а табачок артельный. Когда собирались вместе или полдничали в забое, перекур сближал.
Посвистывал ветер в расщелинах скалы. Низко плыли, как снеговые, облака, отбрасывая густую тень на оголившиеся березы. Горы, опоясывающие Рудничное и обычно теряющие свои контуры в далекой голубизне летней дымки, теперь проступали ярче в очертании сочной синевы.
Для Герасима Синегорье было всегда хорошо: в ясные дни весны, душного лета, зябкой осени и даже лютого белозимья, когда горные цепи утопают в сверкании снегов под лучами низкого солнца и будто сложены из слюды и стекла.
— Вспоминал Синегорье в Женеве, Дмитрий Иванович. Смотрел на тамошние вершины Альп, а сердце тут было.
Дмитрий Иванович заметил идущего Рогожникова, поднялся с камня и зашагал навстречу.
— Давненько поджидаем, Владимир Георгич, — и пожал ему руку.
— Задержался на заводе. Рад познакомиться, Герасим Михайлович. Не забываете старые места.
— И не забуду, — отозвался Мишенев и, всматриваясь в Рогожникова, добавил: — А мы с Дмитрием Ивановичем говорили о вас. Вспоминали златоустовскую забастовку. Листовку тут, на Шихан-горе, читали.
— Нужна тогда была листовка, Герасим Михайлович, нужна, — Рогожников погладил подковообразные усы с проседью. — Не будем терять времени. Докладывайте, Герасим Михайлович. Не терпится знать обо всем из первых уст.
Рудокопы уселись вокруг костра. Мишенев, прежде чем говорить о самом съезде и борьбе, которая привела к расколу, поведал собравшимся о том, как большевики вместе с Лениным побывали на могиле Маркса и поклялись идти указанным им путем, пока не достигнут своей цели в России и во всех странах мира.
Герасим достал из кармана платок с заветным узелком.
— Я привез щепотку земли с великой могилы…
Он неторопливо развязал узелок и бережно передал Дмитрию Ивановичу.
Платок с землей подержали все, кто был на Шихан-горе. И когда он снова был возвращен Мишеневу, Герасим завязал тугой узелок и положил платок в карман.
