На следующий день из митрополичьих палат по доносу Акакия последовал приказ прекратить сомнительные книжные занятия на все время Рождественского поста.
Жаловаться было бесполезно. Уже никто не трудился спорить с престарелым митрополитом. Царь Иван на доклад Смирного только рукой махнул: «Потерпите. Погуляйте пока». У царя тоже началось праздничное настроение. Он метался между франко-немецкими винами и новейшими достижениями русской перегонной науки. Молодая царица Мария Темрюковна оказалась совершенно раскованной девушкой. Азарт черкесской княжны не был выморожен православным воспитанием, и она наполнила царскую спальню безудержной радостью. Так что, Грозному стало не до книг. Он теперь вынашивал планы поголовного овладения Кавказом.
Печатники принялись «поститься» с утроенной силой.
Какой-то особый, книжный бес и раньше вмешивался в их жизнь, а может, Крестовое братство применяло для саботажа оружие массового поражения, но в мастерской регулярно обнаруживались дубовые ендовы с брагой и глиняные бутылки с водкой. Кто-то незаметный жертвовал подвижникам на спасение души. Никифоров уверял, что напитки появляются в память усопших, имена которых некогда вырезывались под этими сводами.
— А мы причем? — недогадливо спрашивали «мстиславцы».
— Нам надлежит расширять вечную память. Как вы думаете, много ли имен сохранено на могильных плитах?
— Малая часть, — только богатые.
— А мы сохраним все!
— Как? — разевали рты «мстиславцы».
— Заупокойную книгу напечатаем — на сорок тыщ имен!
— А! Ну, тогда ладно!
Печатники перестали опасаться подброшенных жидкостей и погружались в небытие то на три дня, то на неделю. Наконец, решили противостоять напасти смягчением левой водки пивом проверенного завода. Получилось легче. Добыли старинный рецепт «благоупотребления». Оказалось, следует закусывать пиво сушеной рыбой! От этого и случилась катастрофа.
Роковым утром 9 декабря выпивали «по малому обычаю» — одно только пиво — в честь праздника приснопамятной иконы Божьей Матери «Нечаянная Радость». Тимофеев и Никифоров спорили, какая Богоматерь лучше. Тимофеев утверждал, что вот эта самая — «нечаянная», поскольку именно нечаянность девичьей радости составляет суть непорочного материнства. Но Никифоров настаивал, что ему больше нравится Богоматерь «Неопалимая купина» — изображение Девы на фоне огня небесного. Никифоров считал, что его собственный день рождения пропал без вести где-то вблизи этого иконного праздника — 4 сентября. К тому же, Василию нравилась четкая геометрия «Неопалимой» — четвертованный небесный круг в квадратной рамке. «Квадратура круга», сказали бы мы сейчас.
Василий собрался требовать, чтобы «Неопалимую» поместили в титул их первой книги, но прибежал посыльный мальчишка и вывалил штук шесть сушеной воблы на полденьги.
Вобла оказалась каменной. Хмель тем временем расползался по утреннему организму со страшной скоростью. Нужно было немедленно гасить змеиную напасть, а то пива оставалось много, а сил мало.
Стали бить воблу о стол. Ни с места!
Лупили мертвой рыбой по надгробию князя Мусатова, чудом выжившего после ранения. Рыба не оживала.
— Ну, и мать твою так, неопалимую и квадратную! — выругался Никифоров, высыпая все шесть тел на печатный станок. Резко крутанул винт. Плита с «Государевой славой» опустилась и стиснула рыбий слой.
— Поглядим, как ты науку осилишь! — угрожал Никифоров вобле, напирая на ворот.
Раздался резкий хруст. Сначала показалось, что разом лопнули рыбьи кости, однако, страшная правда проявилась немедленно. Длинный дубовый винт — корень станка! — вдруг просел, скользнул в отверстие деревянной гайки, и оттуда посыпались смешные треугольнички — все, что осталось от многомесячной резной работы. Деревянный винт раскрошился, прижимная доска лопнула посредине, и чертова рыбина нагло прищурилась сквозь трещину мертвым глазом.
— Вот вам и нечаянная радость! — ошеломленно проматерился Никифоров.
Пришлось Смирному переносить показ печати на неопределенные времена — «как посты и непогоды схлынут».
На Рождество приехал из Ливонии князь Андрей Михайлович Курбский, и пировать в его новом доме была созвана придворная молодежь. В числе приглашенных оказался бывший коновод князя Ванька Глухов «со иные товарищи». В иные товарищи попали подьячие Смирной и Заливной. Их так и представляли парой — ко всеобщему удовольствию. Но смеялись по-доброму, — ребята ходили с кинжалами по примеру царского тестя князя Темрюка. К тому же всем было известно, что за мелкими подьяческими званиями у этих двух скрываются очень большие возможности. В московском обществе до сих пор вспоминали прошлогодний вопль Грозного: «У вас, аспиды, достойному человеку не жить! Я Адашева только до окольничьего доволок, так вы его испортили!». Иван кричал после смерти первой жены Насти на думских бояр — в ярости от измены Адашева. Теперь считалось, что безродной молодежи станет легче делать карьеру, раз старые думцы такие ненадежные оказались.
Глухов познакомил Федю и Прохора с князем Андреем, расписал их достоинства в превосходных словах. Заговорили о книгопечати. Курбский сказал, что в Европе это дело обычное. Вызвался помочь, чем сможет, когда вернется в Прибалтику.
Это обещание вспомнилось уже через неделю.
6 января, среди зимних праздников Смирной и Заливной зашли к печатникам. Мастера лежали у подножия испорченного станка.
— Что с вами, сволочи? — ласково спросил Прохор.
— Обрезание, — скрипнул из-под надгробия Федоров.
— Крещение Господне! — прохрипел Никифоров.
— Богоявление, — добавил Тимофеев.
Двое последних на целую неделю точнее ориентировались во времени.
— Надо что-то делать. — Заливной хлопнул дверью проклятой мастерской. — Давай этих выгоним, а других найдем.
— Где ж ты их найдешь, и сколько времени потратишь? — Смирной рассуждал вслух, преодолевая на Воздвиженке крещенскую метель.
— И перед царем стыдно. Мы за этих уродов душ сорок на небеса отправили. А пытали как! Пусть уж остаются. Но станка от них не дождешься.
— Давай Курбского просить, пусть нам станок купит! — осенило Прошку.
Смирной встал, обернулся лицом к ветру:
— Вот за что я люблю тебя, толстый! Много в тебе ума дремлет!
Друзья обнялись, вывалялись в снегу и довольные пошагали домой.
Глава 25. Укради, купи, добудь!
Князь Курбский еще отдыхал в Москве, а Иван Глухов уже пришел к нему договариваться о станке. Курбский выслушал Ивана с воодушевлением, сказал, что собирает обратный обоз через неделю, и предложил Ивану хоть самому ехать, хоть послать кого-нибудь. Посыльный сыскался тут же.
Когда Иван выходил с княжеского двора, в зимних сумерках мимо него пыталась прошмыгнуть вкрадчивая тень. Кто-то сначала поскрипывал сапогами за воротами, — топтался напряженно, выглядывал в полглаза, а теперь метнулся внутрь двора. Как было не подставить ногу?
Человек рухнул в сугроб. Иван сел на него коленом и стал притворно извиняться:
— Да что ж вы, господин хороший, так неосторожно ходите. Погода, вон какая скользкая! Не зашиблись?
Человек вывернулся из-под Глуховского колена и ответил тоже непросто:
— Спасибо, сударь, ничего. Хорошо хоть за вас удержался.
Человек нашел в сугробе шапку, напялил по глаза, но Глухов успел опознать проныру.
Это был новгородский стражник Борис Головин — человек, потерявший чувство страха в результате нескольких ранений. Головин был старым подопечным Глухова. В прошлом году он сначала выслеживал его целую ночь, потом брал тепленького, потом спасал от пытки и казни, потом посылал в Новгород по делу. В принципе, Ивана и Бориса не связывали расчеты, долг, чувства любви или мести. Поэтому, чего им было скрывать друг от друга?
— Ой, батюшки, да это ж Борис Батькович! — радостно и ехидно рассмеялся Глухов. — Чего ты тут валяешься, брат? Или в Новгороде холоднее нашего?
— Да нет, получше будет. Я тут по обычному делу. У князя Андрея путевым дворецким служу.
Головин пригласил Глухова согреться. Выпили по чуть-чуть. Оказалось, Головин занят привычной работой — сопровождает княжеский обоз, организует охрану и дозоры, ночлеги, транспортировку грузов.
— А за мной чего подсматривал?
— Я тебя не сразу узнал, а сказали, у князя человек из дворца. Вот я и остерегся. Как там мое дело? — Головин беспокоился о своем прошлогоднем бегстве из-под стражи. На нем висело неопределенное обвинение в групповом покушении на царя.
— А нету никакого дела. Как договаривались. Ни листика не осталось, ни буквы.
За это выпили еще.
Глухов обрадовался дружеской оказии и попросил Головина съездить с Курбским в Вильно за «особым товаром». Головин согласился, и дальнейшая беседа превратилась в последовательность мерцающих тостов.
