Вот он выходит на площадку перед дверью, но не наступает на световой круг, не тревожит вытоптанный земляной пол.
«А, брат! — думает Смирной, — это ты света не любишь, или боишься следы затоптать? Принимаем второе».
Герасим склонился, рассматривая пол.
«Зачем тебе мои следы, или ты не знаешь, за кем шел? Нет. Ты смотришь, кто сюда еще ходит! Никто не ходит, брат! А ты не так прост, если сыском занимаешься. Придется тебя изучить».
Причетник прекратил наблюдение за полом и прилип к двери.
Федор стал ходить по хранилищу, двигать сундуки, запел о разбойнике по второму кругу. Потом сделал шаг к двери, поднял с пола свечку, повел ею в сторону. За дверью послышались удаляющиеся шаги.
Следующим утром подьячий Поместного приказа Иван Глухов получил запрос: что за человек Герасим, откуда взялся, по каким монашеским дорогам влачил свой крест. Короче, кто его послал.
Глухову удобно было расследовать Герасима. Его приказ создавался пять лет назад для управления поместными и вотчинными землями. Он наделял дворян землей по решению Разрядного приказа, вел учет опустевших, выморочных поместий, военных потерь и приобретений, продаж, обменов. Был у «помещиков» и отдельный, «монастырский сундук». В него сбрасывались дела, так или иначе связанные с монастырскими и церковными землями. Многие мирские земли при жизни хозяев завещались или жертвовались монастырям, и царя Ивана это очень раздражало: «Так они всю Русь постригут!». Ивану стоило немалых усилий возвращать земли в гражданское и сельское пользование. Приходилось выменивать их у монастырей на привилегии или закрытие воровских дел.
В монастырском сундуке хранилась книга персонального учета. В ней отмечались участники земельных или домовых сделок. Имелся шанс найти и проследить конкретного черноризца, если он хоть раз участвовал в подобных сделках от лица монастыря.
Глухов собирался просмотреть записи за последние 5-10 лет, но не успел насладиться пыльным поиском. Прибежал Смирной и увеличил нагрузку. Федя просил отрядить Волчка и Никиту для надзора за «печатным двором». Вокруг погорелых Заиконоспасских мастерских сгущались какие-то подозрительные тени.
Глухов досадливо крякнул, взялся за сердце, но послал за подручными, а сам погрузился в бумажную пыль.
Однако, оба дела разрешились на удивление скоро. Уже к вечеру сам Глухов обнаружил среди записей короткую строчку о покупке Ростовским Вознесенским монастырем сорока десятин земли «близ нерского озера, в острову». Подписал купчую среди прочих монах той же обители брат Герасим. Глухов запросил Дворцовый приказ. Прохор просмотрел записи. Все-таки протащить в дворцовую Благовещенскую церковь даже монастырского человека, слава Богу, можно пока только по рекомендации. Рекомендация имелась, но не священника Андрея, а соборного писаря Лукьянова. Спрашивать Лукьянова не стали. Глянули в его послужной список. Обнаружили предыдущее место службы — палату архиепископа Ростовского и Ярославского Никандра. Круг замкнулся, можно было брать.
Глухов хотел послать за Волчком и Никитой, но вспомнил, что они в дозоре. Пошел к Филимонову, думал через Егора добыть пару темных ребят. Не хотелось хватать служащего дворцовой церкви «чистыми руками».
У Филимонова гремела посуда. Иван приотворил дверь и увидел застольную сцену. Его парни Волчок и Никита были здесь. Они держали под руки мокрого, избитого человека с бледным лицом. Второго пленника Егор возил по столу окровавленным носом. Звон медной и оловянной посуды с недоеденной закуской как раз и производился этими движениями.
— Жри, скот, государево жалованье! — приговаривал Егор, обдирая лицо несчастного о суковатую столешницу.
Оказалось, это происходит предварительный допрос схваченных соглядатаев. Мужики пока держались. На вопрос, кто такие, настойчиво повторяли, что обычные люди московские.
Тогда Егор швырнул своего подопечного в объятья Никиты и занялся привычным делом.
— Посмотрим, сволочи, какие вы люди! — повторял он, размещая щипцы и кочережки в пламени очага, — посмотрим, какие вы московские!
Пленники побледнели еще, но в обморок все не падали. Добил их скрип входной двери. В проеме появились два царедворца в кроваво-красных бархатных кафтанах — господа подьячие Заливной и Смирной. Заливной достал медную чернильницу, бумагу и огромное гусиное перо. Эти жуткие предметы, конечно, были опаснее раскаленного железа!
Смирной подошел к врагам и уставился на них в упор стеклянными глазами. Постоял бесконечную минуту. Потом рявкнул:
— Пиши, господин дьяк! Казнить! Двоеточие. Как тебя? — сверлящий взгляд в лицо левого пленника. Молчание в ответ. Человек дрожит губами.
— Молчит! Тогда казним и подавно, без записи. Неназванных миловать нельзя, а казнить следует с мукой.
— А ты? — взгляд на правого, совсем юного — жить желаешь? Как тебя?
Мертвый человечек слабеет ногами и шепчет:
— Коломенского Богородичного монастыря служка Харитон Собакин.
Тут Смирного озарила догадка. Он подошел к парню, отнял его у Волчка, обнял за плечи и повел как бы на прогулку вокруг стола.
— Так ты, брат, из Коломенской общины! — Федя радостно подмигнул парню. — А я смотрю, где мы встречались?! Ты в Остроге на Неро когда обучался, в июне?
— В мае. Я в первом заходе был, — пролепетал сбитый с толку узник…
В общем, к этому моменту стало ясно, откуда идут «подкопы» под великокняжескую библиотеку, под печатный двор. Оставалось добрать детали.
Глухов отправил своих ребят за причетником Герасимом, а Смирной, — сегодня его очередь была играть начальника, — хлебосольно раскрыл объятья и громко велел Егору собирать на стол. Зашкворчала на пыточном вертеле свиная колбаса, Егор сбегал на поварню за пивом, вскрыл и собственный винный запас. Избитые пленники вдруг оказались лицом к лицу не с палачами, а с едой и выпивкой.
После трех противоречивых тостов — за здоровье Государя (однократное подмигиванье правым глазом); за здоровье анонимного святого отца (двойной моржок левым) и «за успех нашего общего дела», Смирной начал шельмовать подопытных по полной программе.
— Тут, ребята, у нас такое дело. Государь Иван Васильевич и отец Никандр нарядили большой наряд.
Узники изумленно подняли брови.
— Правда, никто не знает, что они вместе, но мы вам доверяем.
Федя помолчал, как бы сомневаясь, потом троекратно перекрестился в закатное окно и зашептал горячо и страшно.
— Беда идет! Знаете ли вы грамоту?
— Знаем, — еще тише прошептал Молодой.
— Какой ныне год от Рождества Христова, помните?
— Тыща пятьсот шестьдесят первый, — впервые подал голос второй, более крепкий пленник.
— А вот скоро какой год будет.
Смирной взял у Прохора недописанный «приговор» и накарябал под словом «казнить» цифру 1566.
— Вот, смотрите! Один да пять, сколько будет?
— Шесть, — почти прорыдал Молодой.
— Получается 6 и еще 66. Понятно?
— Понятно! — признался Крепкий.
— Осталось пять лет, братцы, и всем нам конец! В Ливонии найден закладной камень на безымянной могиле. Даты рождения и смерти стоят наоборот, — Федор перекрестился. Сначала идет 1566, потом 666. В могиле пустой гроб, кошачья шерсть, капли застывшей серы!
Смирной замолчал, горестно замахал руками, с трудом ухватил бутылку, выпил, не закусывая. Выдохнул облегченно.
— А вы думали, святой отец и православный государь враждуют по пустякам? Нет, не так все просто! Сейчас сюда приведут очень страшного человека. Мы вообще сомневаемся, человек ли это. Но если есть в нем человеческое, то надо нам выпытать из него страшную тайну. Просто так он не дастся, и должны мы показать ему настоящую пытку. Вот и придется вам пострадать немного. Мы вас пытать при нем будем. Потерпите, что есть христианского смирения. За это сподобитесь Божьего прощения и вечной славы. И, может, даже живы будете. Отвечайте, что спросим, но не запросто, а как бы со скрежетом зубовным.
Узники раскрыли рты, чтобы упереться или согласиться, но тут ударила дверь, Волчок ввалился спиной вперед, таща за собой ночное чудище. Чудище царапалось, рвалось из черной рясы, выло сквозь кляп. Молодой пленник упал в обморок, его оттащили в сено.
Наконец, Никита ударил Герасима между лопаток и усадил на пол.
— Отворяй, — приказал Филимонов, принимающий бразды правления в пыточной. Имелся в виду рот причетника.
— Он матерится! — возразил Волчок.
— Ничего, Бог простит. Нам его рот открытым нужен, пока язык на месте.
Вытащили кляп. Смирной поднял Герасима на ноги, подтолкнул к столу.
— Садись, брат. Подожди немного, третьим будешь, — слова Смирного звучали обыденно и страшно, будто он уговаривал прихожанина не лезть к причастию без очереди.
— А первые кто? — икнул Герасим.
