О многом говорил в тот долгий зимний вечер Радищев, и его речи навсегда сохранил в памяти Анатолий Позднеев.
Уже прошло часа три с тех пор, как Екатерина заперлась в своем «китайском» кабинете. Стены его были затянуты светло-желтым штофом. Здесь стояли красивые, черного дерева, ширмы, золотистый шелк которых был заткан причудливым узором. На двух столиках черного лака были расставлены китайские вазы.
Лицо Екатерины покрылось красными пятнами, в глазах сверкали злые огоньки, явственно проступили под слоем пудры морщины в углах глаз и пухлого, но уже дряблого рта.
Перед ней лежала книга, в которой во многих местах она сделала на полях гневные пометки. Название книги было невинно: «Путешествие из Петербурга в Москву». Фамилия автора не проставлена, но и это можно понять пристойно: быть может, автор человек скромный, неопытный, неуверенный в своих силах. Но, прочитав даже первые страницы, Екатерина поняла: это страстный и грозный обвинительный акт — и не только против самодержавия и крепостничества, но и именно против нее, неограниченной властительницы этой «дикой» страны, как мысленно называла она всегда Россию.
Екатерина зябко повела плечами, прочитав дальше о «некоем царе»: «Вместо того чтобы в народе своем через отпущение вины прослыть милосердным, я прослыл обманщиком, ханжою и пагубным комедиантом». Опять-таки в мой огород камешек мечет! А вот и прямой призыв крестьян к бунту против их прирожденных господ-помещиков, к избиению их: «Крестьяне, убившие господина своего, были смертоубийцы. Но смертоубийство сие не было ли принужденно?.. Невинность сих убийств для меня, по крайней мере, была математическая ясность… Кто между нами оковы носит, кто ощущает тяготу неволи? Земледелец… тот, кто дает нам здравие, кто житие наше продолжает, не имея права распоряжаться ни тем, что обрабатывает, ни тем, что производит… Тот, кто ниву обработать может, тот и имеет на нее право… исключительно».
Екатерина захлопнула книгу и яростно отшвырнула ее, точно ядовитую гадину: «Надо немедленно вызнать, кто сей сочинитель. Это — бунтовщик хуже Пугачева». Достала из бювара листок голубоватой надушенной бумаги и написала гусиным пером несколько слов. Потом набрала горстку золотистого песку из серебряной вазы, промакнула написанное, аккуратно ссыпала песок обратно. На маленьком конверте надписала: «Весьма секретно и спешно. Начальнику Тайной канцелярии С. И. Шешковскому». Взяла сургуч, растопила конец его на огне свечки и приложила свою печать.
Взглянула в зеркало трельяжа: «Да, да, скрывать нельзя: стара, стара… Ведь уже за шестьдесят перевалило…» Нанесла тонкий слой румян на обвислые щеки, провела по ним лебяжьей пуховкой, позвонила в золотой колокольчик. Явилась дежурная камер-фрейлина Татищева, склонилась перед государыней в глубоком реверансе. Екатерина приказала принести болонок, заботливо накормила их, потом прошла в «голубую» гостинную, где ожидали ее придворные, дамы и сановники.
Входя в гостиную, Екатерина преобразилась. Это была уже не та злая и немощная старуха с нервными, порывистыми движениями, которая, согнувшись над книгой, делала на ее полях язвительные заметки. Она держалась прямо, походка ее была величественной и еще легкой для ее возраста. Голубоватые, уже утратившие былой блеск глаза смотрели на всех свысока, но доброжелательно, на полных губах играла приветливая улыбка.
— Простите, господа, что заставила вас ждать. Я заканчивала сочинять забавную пиесу. Надеюсь, она будет поставлена в Эрмитажном театре и вы будете моими снисходительными слушателями и даже, быть может, — ежели, конечно, она понравится вам — наградите меня аплодисментами. Ах да, еще одно маленькое дело осталось у меня… совсем пустое, но неотложное, — она остановила свой взгляд на камергере Трощинском. Он тотчас же подошел к ней с поклоном. Екатерина шепнула зло, сквозь зубы: — Без всякого промедления! — и передала маленький конверт.
Трощинский снова согнулся в почтительном поклоне и вышел, легко скользя по паркету. Лицо его было каменно-неподвижным. Екатерина ценила Трощинского не за его способности — он не блистал умом, — а за умение держать в глубокой тайне все то, что она доверяла ему.
Когда Позднеевы вошли в кабинет Анны Павловны, заставленный книжными шкафами, хозяйка с трудом поднялась им навстречу. Лицо ее было бледно, глаза воспалены. Расцеловавшись с Ириной, она протянула обе руки Анатолию:
— Как хорошо, что вы так быстро откликнулись на мою просьбу приехать!..
— Что случилось? — спросил, волнуясь, Позднеев. — Из иносказательных выражений твоего письма я понял, что стряслась беда.
На глазах Анны Павловны выступили слезы, она смахнула их платком, сказала глухо:
— Александр Николаевич в Петропавловской крепости… По слухам, грозит ему смертная казнь… только за то, что напечатал он «Путешествие из Петербурга в Москву».
Позднеевы сидели молча, подавленные.
— Книга была издана без указания автора, — продолжала Анна Павловна тихо, прерывающимся голосом. — Государыня пришла в ярый гнев, приказала спешно разыскать сочинителя издателя.
— А ты, Аннет, читала «Путешествие»? — спросил Позднеев.
— Конечно, читала, — ответила сестра. — Александр Николаевич мне первой показал книгу, как только она вышла. Я понимаю гнев Екатерины, хотя и возмущаюсь ее свирепой расправой с Радищевым.
— Что сталось с книгой? — снова задал вопрос Позднеев.
— Отобрали ее у книготорговцев и сожгли. Но некоторое количество уцелело. Сейчас у меня два десятка книг «Путешествия». Часть я запрятала у себя в разных местах. Потом вспомнила: рассказывал ты мне, что у тебя в библиотеке тайничок есть, где твой отец хранил масонские книги и запрещенные сочинения иностранные о жизни наших государей…
Позднеев не дал договорить ей:
— Охотно скрою в своем тайнике книги Александра Николаевича. Всего лишь однажды виделся я с Радищевым, но всю жизнь буду хранить о нем светлое воспоминание. Воистину благородный и бесстрашный он человек, правдолюбец, ищущий блага родины.
Анатолий Михайлович получил письмо от Суворова, в котором тот писал:
«Не тревожил я доныне твое уединенное житие, ибо знал, сколь много тяжкого перенес ты. И все же далее непристойно тебе, носящему воинское звание, к тому же ордена Георгия кавалеру, в деревенской глуши обитать, когда идет война. Питая к тебе сердечное расположение, предлагаю вступить опять ко мне в штаб-офицеры, на что уже испрошено мной согласие светлейшего князя. Потемкина. Знаю, не придется мне уговаривать тебя: честно служить отечеству — долг каждого…»
Когда Анатолий прочитал это письмо Ирине, она взглянула опечаленно на мужа и только спросила глухо:
— Когда ж собирать тебя?
Анатолий крепко обнял ее и, целуя в опущенные ресницы, ласково ответил:
— Откладывать нельзя. Завтра же выеду. Ты не горюй: войне, видно, вскоре конец.
В тот же день Позднеев вызвал к себе Алексея.
— Ну как, поедешь со мной или останешься? Ведь у тебя теперь и жена и сын.
Алексей даже обиделся:
— Да что это вы, Анатолий Михайлович? Ясное дело — куда иголка, туда и нитка. Кто ж за вами присматривать станет? Вы ведь без меня словно ребенок малый… Когда едем?
Ослепительно, тысячами искр сверкает на солнце расстилающийся вокруг снежный покров полей. Вихрем несутся кони по гладким, наезженным большакам и узким проселочным дорогам; далеко разносясь в прозрачной тиши, звенит неумолчно колокольчик; мягко шуршат по снегу полозья; летит, точно на крыльях, ямщицкая песня — то угрюмая и горькая, как судьбина крепостного люда, то раздольная и веселая, звучащая надеждой на новую, счастливую долю… Да и как без песни скоротать время в долгой дороге!..
В пути встречаются длиннобородые мужики в армяках или овчинных шубах. Молодайки и девушки кидают любопытные взгляды на бешено мчащуюся тройку. Иные из них так обжигают взорами из-под надвинутого на лоб платка, что Алексей крякает и подталкивает в бок Позднеева: «Гляди, Анатолий Михайлович, ну до чего ж завлекательная!»
Бегут мимо заснеженные поля; озябшие березки поникли ветвями под тяжестью снега; мелькают полосатые верстовые столбы, заваленные сугробами нищие деревеньки, постоялые дворы с вывешенными на шестах колесами, перевитыми соломой.
Дробный перестук копыт пристяжных, ровный размашистый бег коренника, высоко поднявшего голову…
Свистит тонко ветер, слоено стремясь перегнать мчащуюся тройку, летит в сани снег из-под копыт.
Заснеженная безбрежная ширь полей, пути без края и конца — и все это Русь, Россия…
Станционные смотрители-инвалиды делают отметки в подорожных; в прокуренных чубучным табаком горницах в ожидании троек томятся нетерпеливые путники: напускающие на себя важность чиновники, мелкопоместные дворяне, бесшабашные длинноусые гусарские ремонтеры, закупающие коней для армейской кавалерии.
