Алексей Иванович усмехнулся, вспомнив о том, что он, войсковой атаман, генерал, бывший в почете при дворе, задумал некогда жениться на этой простой казачке. И все же охватила его печаль, что брак этот не состоялся.
— Ну как, Таня, не жалеешь, что тогда отказала мне? И не сердишься на меня? — с приветливой улыбкой спросил атаман, но тяжелая, незабытая обида проскользнула в его голосе.
Таня вскинула на него огромные, точно черные озера, глаза.
— Что вы, Алексей Иванович, за что сердиться? Я все забыла, никакого зла против вас не имею. Ведь прошлого не воротишь…
— Прошлого не воротишь? — устало переспросил Иловайский. — Правильно! Но ведь будущее еще в наших руках, — мягко, вкрадчиво сказал он.
Таня упрямо вскинула голову:
— Разные у нас, Алексей Иванович, стежки-дорожки. И не сойтись им николи.
Горький ком подкатил к горлу Иловайского. Понял: это — решительный отказ. Но с новой силой вспыхнула в нем прежняя любовь к Тане.
— Видно, я совсем стариком кажусь? Двадцать семь и шестьдесят лет плохо вяжутся меж собой? — деланно улыбнулся он.
Таня внимательно посмотрела на Иловайского, точно видела его впервые. Выглядел он на добрый десяток лет моложе своего возраста. Точеные черты сохранили былую красоту. Вот только припухшие мешки под глазами да тонкая сеть морщинок говорили о возрасте.
— Вы мало постарели, Алексей Иванович, совсем мало, — ответила Таня просто. — Да не в этом дело… Люблю я крепко Павла, какой он ни на есть и что бы с ним ни сталось! — вырвалось у нее страстно.
На один миг злая досада ожила у Иловайского, но почти тотчас же сменилась переполнившим сердце чувством острой жалости к Тане. Видел: губы ее дрожали, на шее трепетно билась голубая жилка, когда-то гордые, а теперь такие тоскливые глаза молили о пощаде.
Подумал: «Зачем губить ее жизнь? Все равно не подарит она меня счастьем. Да и мудрено было б добиться развода с мужем, даже если она согласилась бы на это».
— Ну что ж, — сказал он непривычно покорно, глядя в глаза Тане, невольно подчиняясь их безмолвной мольбе. — Значит, так тому и быть. Не судьба… Но запомни накрепко: не враг я тебе, а друг верный, — дрогнул голос Иловайского, — Большие обвинения тяготеют над Павлом Денисовым, многие улики изобличают его как вожака. А все же я помогу вам. Да и приказ есть из столицы: смягчить суровость кар.
Он встал, подошел к Тане.
Глаза ее засверкали радостно, ярко, как встарь, румянец окрасил щеки. Порывистым движением она смахнула уголком платка градинки счастливых слез, вскочила, бросилась к Иловайскому, шепнула прерывисто:
— Спасибо вам, Алексей Иванович! — поклонилась ему низко-низко и выбежала опрометью.
Вечером полковник Сербинов имел долгую беседу с Иловайским и, к радости своей, убедился, что атаман всячески заботится о смягчении участи обвиняемых. Перед полковником все еще стоял манящий волшебный блеск половины бриллиантов, ссыпанных Тихоном Карповичем обратно в сафьяновый мешочек. Вот почему, когда на другой день, как было условлено, к двум часам пришли к нему Таня и Тихон Карпович, он встретил их отменно любезно, усадил и стал расспрашивать, как жилось им в Пскове, часто ли бывали они в Петербурге, с кем там вели знакомство. Таня молчала, а Тихон Карпович отвечал коротко и ни слова не упомянул о Позднееве, которого они несколько раз навещали, приезжая в столицу.
Наконец в соседней зале военного суда раздался глухой перезвон кандалов. Таня побледнела, у нее задрожали губы. Вскочив, она прислонилась к стене, ища опоры, боясь упасть. Сербинов неторопливо подошел к двери, крикнул:
— Конвоиры, ждите в передней, пока я вас не позову! А Денисов пусть пройдет ко мне.
Кандальный звон приблизился. Медленно, слегка пошатываясь, вошел Павел. Голова его была высоко поднята, как всегда. Глубоко запавшие глаза на землисто-сером лице смотрели недвижно. Он исхудал, резко обозначились скулы. Седая прядь свешивалась на лоб. Губы бескровные, синевато-серые. Казалось, жизнь в нем еле теплится, как на ветру едва-едва горит, трепеща, свеча воску ярого.
Боль сжала сердце Тани, с дрогнувших уст сорвалось:
— Солнышко ты мое, любый ты мой! Сколь тяжко мучили тебя!..
Она кинулась к нему, охватила его шею трепетными руками. Павел покачнулся и, наверное, упал бы, если бы его не поддержал и не усадил в кресло Тихон Карпович.
В глазах Тани еще стояли крупные слезы, но она счастливо смеялась, покрывала поцелуями лицо Павла, не отрывая от него взгляда.
Тихон Карпович отошел к окну и стал пристально рассматривать сидевшую на заборе галку. Но ему показалось, что это не одна галка, а две… нет, вернее — четыре…
— Фу ты пропасть! — стер он с глаз набежавшие слезы, пошарил в принесенной корзиночке, достал фляжку с красным вином, стопки, ломти тушеного мяса и ситного хлеба.
— Ну, выпьем за твое здоровье, Павел, — сказал он зятю ласково.
Дело Денисова, Костина и Пименова слушалось на закрытом заседании суда. Суд приговорил: «Хотя, как видно из следственного материала, обвиняемые повинны в бунтовщических деяниях, за что и заслуживают смертной казни по всей строгости закона, но поскольку они не принадлежали к числу преступных главарей сих злонамеренных деяний и, сверх сего, ранее в Кубанскую кампанию против ногаев и далее в военных действиях против турок не токмо служили добропорядочно, но и изрядно отличились, получив ордена святого Георгия Победоносца и чины офицерские, суд определяет всем им дать снисхождение, заменив смертную казнь ссылкой в город Енисейск сроком на пять лет, без употреблении на каторжные работы, после чего пожизненно водворить их на поселение в крае Приамурском, в местности по усмотрению его высокопревосходительства сибирского генерал-губернатора, с запрещением им навсегда выезда в другие населенные пункты как Сибири, так и всей Российской империи.
Октября 20 дня одна тысяча семьсот девяносто четвертого года».
Приговор этот был утвержден войсковым атаманом Иловайским и вступил в законную силу. Ссыльные были отправлены в Сибирь по этапу.
В начале весны следующего года поехали к ним Тихон Карпович с семьей и Настя. Примерно в то же время были угнаны в ссылку, сначала в Енисейск, а потом на Амур, Дерябин, Спешнев, Маноцков, Водопьянов. Участь Яремы осталась неизвестной.
Что же сказать о дальнейших их судьбах? Порой счастье переступало порог и гостило подолгу, а порой и горе больно ранило их сердца. Долгие годы сопутствовала им, как тень, тоска по величаво-спокойному Дону, по родным степям безбрежным, по займищам зеленым, приветливым, по духовитым травам, куреням белым с садочками вишневыми и тополями… Но со временем уходила в туманную даль, смягчалась, утихала эта надсадная тоска.
Да и некогда было печалиться долго: расчищали лес, строили дома, вели по-новому, по-сибирски, хозяйство, охотились в лесах, ловили рыбу в Амуре. Многих «неблагонадежных» казаков переселили с Дона. Постепенно складывались и крепли войска казачьи — Сибирское, Амурское, Уссурийское…
И все реже вспоминали ссыльные казаки о Доне Ивановиче тихом, все больше говорили об Амуре-батюшке бурном. И стала уже забываться горестная песня, которую пели раньше казачки, поехавшие в Сибирь вслед за своими мужьями, — пели ее, тяжко вздыхая и вытирая набегавшие слезы:
Разойдитесь да расступитесь передо мной,
Леса зеленые, густолиственные,
Разойдитесь да расступитесь, реки быстрые, бурливые,
Не пыли ты, путь-дороженька, стежка долгая, бесконечная,
Ты лети вперед, все вперед, моя чайка быстрокрылая.
Я по бережку пойду реки Дона синего,
Я пойду, пойду в Сибирь дальнюю,
Искать стану там казака — добра молодца.
Разыщу ль его в кандалах, во изгнании,
Буду верной ему во всех горестях…
Уже не страшила их, не казалась неприветливой тайга сибирская непроходимая, на сотни верст синеватой тучей протянувшаяся… К тайге привыкли и полюбили, как и весь этот сурово-величавый необъятный край.
И только старикам по-прежнему снилась родная степь — степь ковыльная.
