Сильно опьяневший, бледный Стрельников подошел к Мариуле, встал перед ней на колено и, протянув бокал, сказал:
— Выпей, Мариула! И станцуй так дивно, как танцевала вчера.
Залпом выпив вино, цыганка тряхнула головой, как будто отгоняя печальные думы, вышла на середину комнаты, сделала неуловимое движение — серебряный гребень свалился с ее головы.
Блестящие длинные волосы молодой цыганки рассыпались по плечам и спине черным плащом. Держа в руке газовый шарф, она под звуки бубна стремительно понеслась в танце, не сводя глаз с Позднеева.
Тонко звенели золоченые подвески в ушах Мариулы, глухо бренчали монеты в ожерелье.
Музыка звала за собой, и, подчиняясь ее ритму, гусары притоптывали в такт, рассыпая тонкий звон серебряных шпор.
— Ну и бес девка! — воскликнул Саша, любуясь пляшущей Мариулой.
Лиловая юбка цыганки летела, точно под буйным ветром, открывая до колен стройные ноги. Мариула то дробно стучала медными дужками каблуков красных сапожек, то носилась вокруг, как бы не касаясь пола, и легкий шарф летел за нею.
Бубен звучал все тише, все тише, и в такт его последним замирающим звукам Мариула приблизилась к Анатолию и жарко шепнула:
— Давно ждала тебя, томилась… Теперь не уйдешь от меня, синеглазый!.. — и отбежала к цыганам.
«Вот диковинка! — подумал Позднеев, опьяневший не столько от вина, сколько от этой страстной, вдохновенной пляски. — Но какая же она красавица! И как танцует!.. Чаровница, волшебница!..»
В голове у него шумело. Он подошел к окну, открыл его, вдохнул сыроватый воздух, глянул задумчиво на зеленые звезды, вспомнил Ирину. Тотчас же твердо решил: «Нет, нет, не бывать тому! Разве могу я променять ее на другую?»
Вся мыслимая на свете радость, все счастье было для него в одной Ирине.
Суворов получил от Потемкина, из Бендер, срочную эстафету. Позднеев увидел, как сумрачное лицо Александра Васильевича просияло, глаза зажглись огоньками радости, и даже сеть морщин на лбу и щеках смягчилась и расправилась.
— Ура, ура, ура! — крикнул звонко Суворов, вскакивая с табуретки. — Мне поручено принять командование над армией под Измаилом. Светлейший предоставляет на мое усмотрение: снять ли осаду, продолжать ли ее, или, наконец, решиться на штурм Измаила. А мнение мое твердо: вся матушка Россия смотрит сейчас на нас, ждет великого подвига от войск наших. Ну, Анатолий, час на сборы! Через час отправляться!..
Всю ночь сеял мелкий дождь. К утру он перестал, и все вокруг застлала белесая муть тумана.
Медленно, осторожно казачий разъезд, полтора десятка сабель, продвигался по тропинке вдоль лесной опушки. Копыта коней, ступавших по сплошному ковру опавших листьев, стучали приглушенно.
Цепочкою, по одному, растянулся разъезд. Казаки сонно покачивались в седлах. Казачьи полки шли в авангарде наступавшей армии, оторвались от обозов с продовольствием. Второй день не было ни крошки во рту. Неприхотливые степные кони измотались в постоянных переходах. Суровы были изможденные лица казаков. Истомил голод, изморила усталость. При одной мысли о хлебе набегала липкая слюна, под ложечкой начинало сосать.
Сергунька, искоса взглянув на молодого казака — Порфирия Спешнева, ехавшего рядом, сказал тихо:
— Ну, что нос повесил? Про женку свою воспомянул, что ли?
— Что женка? — раздумчиво ответил Порфирий. — За два года войны можно и забыть-то. К тому же всего месяц женат был, а потом призвали на службу. Ты лучше скажи, как думаешь, долго ли еще воевать будем? Ты ж подхорунжий, да и грамоте обучен.
— Насчет женки твоей — не верю, что забыл, притворствуешь. Знаю ведь: вздыхаешь по ней. Ну, да ничто: за вздохи пошлины не берут… А насчет конца войны — откуда ж мне про то ведать? Не нашего ума дело, про то лишь царица да генералы ее знают.
— Царица! — тихо ответил Порфирий. — Вот то и дивно мне, что один человек всем в государстве вертит: хочет — войну затевает, хочет — предел ей кладет.
Сергунька хотел что-то сказать, но, взглянув опасливо на ехавшего вблизи Николая Корытина, промолчал. К тому же высокой бараньей шапкой задел он за ветку вяза и град холодных капель обрызгал его разгоряченное лицо.
— Вот так-то лучше: сразу холодком окатило, — насмешливо заметил Корытин.
Наступило молчание. Каждый думал о своем. Вспомнилось Порфирию, как повстречался он впервые с чернобровой дивчиной, приехавшей с отцовского хутора в станицу Есауловскую погостить у сестры. Красивая была и нравом веселая, улыбчивая, — полюбилась она ему. Дуней звали. И как-то под вечер, сидя рядом с нею в вишневом садочке, он неожиданно для себя самого обнял ее и спросил тихонько:
— Скажи, люб я тебе аль нет?
Зарделась Дуня, потупила смущенно взор, прошептала еле слышно:
— Люб…
А как поженились, недолго кохаться пришлось — призвали на войну. Плакала горькими слезами Дуня, провожая его, причитала жалобно:
— Да на кого ж ты меня, молоду, спокидаешь? И зачем только взял, к венцу повел? Лучше б век я в девках осталася.
А потом прижалась к нему, поцеловала долгим, неотрывным поцелуем и ладанку дала на кожаном гайтане. А в ладанке — земли родимой щепоть, чтоб никогда не забывал он свой милый край.
Да разве мог Порфирий забыть его? Словно ласка материнская, всегда памятен он, близок кровно. Тоскует сердце по Дону синему, величавому, по приветливым куреням, по займищам кудрявым, по зорькам утренним, по раздолью бескрайному…
Но вот лесок кончился. Тропинка вывела на большую дорогу, едва различимую в густом тумане. Со стороны дороги слышался какой-то смутный шум, донеслись слова команды на турецком языке.
— Спешиться-и в лес! — приказал негромко Денисов. — И чтоб тихо! Взыщу, ежели у кого стремя звякнет или конь заржет… Ждите, пойду в разведку.
Пробираясь между деревьями, он вышел к дороге и укрылся за стволом старого дуба. Издали доносился звук чавкающих по грязи шагов. Потом из тумана выплыл верховой. Был он в белоснежной чалме с пером, в плаще, сидел на высоком караковом жеребце.
Первая мысль Павла была о коне. «Ладный жеребец!» — подумал он.
Вслед за офицером колонной, по четыре в ряд, двигались турецкие солдаты. — «Янычары! — подумал Павел. — И бунчук янычарский — два конских хвоста на древке: белый и черный».
Закружились мысли: «Что делать? Упускать — негоже. Напасть? Едва ли справимся. Нас всего пятнадцать, да и пик не велено брать в разъезды. А их семь десятков!.. Правда, стрелять они, видно, еще не гораздо обучены: ружья как попало держат. Да и порох у них, должно, отсырел за ночь дождливую. А мы налетим сзади, как моленья, — растеряются!.. Да нет, непосильно их одолеть, не выйдет дело…»
Денисов собирался уж возвратиться к разъезду, как послышался шум колес, и на дороге показалась лошадь, запряженная в повозку. Рядом шли смуглый остроносый янычар и старик молдаванин в кафтане и низких, с широкими голенищами сапогах.
Проходя мимо Денисова, молдаванин весело спросил о чем-то янычара. Тот улыбнулся, утвердительно кивнул головой. Тогда старик быстро, воровским движением приоткрыл холст. Под холстом на телеге была туша коровья и высокая груда хлеба. Молдаванин вытащил длинную подрумяненную булку, отломил от нее половину и протянул турку. Оба стали с аппетитом жевать.
«Хлебушко с собой везут, целую повозку! Ну нет, того стерпеть никак не можно»! — мелькнула мысль у Павла.
Тихо, стараясь не шуметь, он направился к разъезду. Приказал Сергуньке:
— Собери поскорей всех на тропку!
Когда казаки собрались, с нетерпением заглядывая в глаза Павлу, он молвил строго, с волнением:
— Станичники, их там десятков семь. Но отступать нам, казакам, стыдно, да и не за обычай. Ударим на них сзади. Как на птах, коршунами налетим!..
И добавил веско:
— Повозка там у них, хлебом полнехонька, сам видел… И туша коровья…
Пасмурные лица казаков расцвели улыбками. Без шума вскочили они на коней, выехали на дорогу.
— Сабли к бою! — раздалась негромкая команда Денисова. — Рысью вперед!..
Но напасть на лихом карьере казакам не удалось, слишком грязна была дорога. Янычары успели обратиться лицом к нападающим. Офицер срывающимся голосом подавал команду, потрясая кривой саблей.
Турки с ужасом смотрели на казаков, появившихся невесть откуда. Какими-то исчадиями ада — джинами — казались они янычарам. Пугали бледные, худые лица, заросшие бородами, страшили оглушительный свист и гиканье, странна была и одежда: длиннополые чекмени, остроконечные шапки с алыми шлыками. Трудно было распознать, сколько их, напавших, — туман стоял густой, дорога узкая, по обеим сторонам лес.
Турки попытались отвечать оружейным огнем, но порох отсырел, и ружья дали осечку.
Сергунька, знавший несколько турецких слов, яростно кричал:
