А Артамонов добился своего! Николай Николаевич расцеловал храбреца. Артамонов втерся в 11-ю армию Селиванова, осаждавшую Перемышль. А когда 8-я армия своими действиями принудила Кусманека к сдаче, разделил лавры Селиванова и был назначен Ивановым комендантом крепости. Тут он и показал себя. Он поместился, как сидит сейчас, расставя ноги, счастливый, под портретом Франца-Иосифа. Американский корреспондент Вашбурн сфотографировал героя в этой позе. Потом он издал приказ на двух языках — на русском и на немецком. Он предложил воздать должное храбрым побежденным и сохранить австрийским офицерам их оружие… Но… опять Иванов, несравненный Николай Иудович… Он-то знает, за кого заступается! И Артамонов, не мешкая, «упустил» целых двадцать тысяч пленных.
«Ну да, их просто не оказалось к поверочному подсчету! — думает Манус. — Это надо уметь! Такое дурак не сообразит!.. Нет, мои пять тысяч даром не пропадут. Он отслужит…» Конечно, пришлось пожертвовать карьерой… Письмо Иванова в ставку с просьбой прикомандировать Артамонова в распоряжение штаба фронта несколько запоздало… Вопрос о замене Иванова Брусиловым был решен окончательно. Теперь генерал зачислен в резерв чинов Северного фронта. И вот сидит, плачется, рассказывает анекдоты про ставку, просится на службу… Кем? Швейцаром? Нет! Пусть еще походит при всех регалиях… Пригодится. Конечно, Иванов перемудрил. Зачем нужно ему было так явно высказываться против наступления на этом дурацком февральском совещании? Предсказывать то, что потом сам же скомбинировал, — провал операции Щербачева? Беда с этими генералами! Поменьше бы храбрости, побольше ума. Сейчас обиды, сейчас: «Я болен, я устал, пусть за меня молодые поработают…» И это тогда, когда, почувствовав неладное, Игнатий Порфирьевич принял свои меры. Григорий Ефимович совершенно твердо сказал Вырубовой, что считает Иванова подходящим кандидатом на пост военного министра. Царица писала об этом царю, царь был склонен… Так нет! — надо же было говорить эти глупые слова о болезни… и Алексееву, и Эверту… И все поверили. И назначен вместо Поливанова Шуваев…»
— С его авторитетом, мудростью, военным гением — сидеть без дела! — говорит с пафосом Артамонов. — Состоять при особе его величества, конечно, великая милость, но судите сами, Игнатий Порфирьевич, разве это под стать Николаю Иудовичу? Ему бы начальником штаба верховного!
«Положим, как раз не надо, — думает Манус, — пусть сидит Алексеев, пусть отвечает он. Советы можно давать неофициально, если они умные…»
И розовый короткий палец Игнатия Порфирьевича нажимает кнопку. Секретарь почтительно докладывает, что следующий на очереди — Ерандаков Савелий Онисимович.
— Вы мне простите, генерал…
Артамонов готовно вскакивает, басит, что чрезвычайно обязан, всегда к услугам, и бодрым шагом ретируется.
Манус мгновение сидит неподвижно, глядя на ножницы, лежащие перед ним, его тянет взять их снова — это прекрасные ножницы, он их купил вчера, они лучше всех, что лежат в правом ящике его письменного стола. Они режут бумагу беззвучно, одним незаметным движением. Игнатий Порфирьевич еще не успел ими насладиться, он откладывает это до того времени, когда никто уже не помешает. Он прищуривает веки, чтобы не устали. Они у него всегда чуть воспалены и не выносят яркого света. Поэтому в его служебном кабинете горят свечи. Разговаривая с собеседником, Манус едва только приоткрывает щелочки, за которыми прячется живость его голубых глаз. По сути дела, он и разговаривает очень мало. Ему теперь не нужно, как в былое время, изощряться в красноречии. Ему не приходится ни убеждать, ни советовать, ни излагать последовательно ход своих мыслей. Достаточно сделать приветливое лицо, воскликнуть: «А, ваше превосходительство!» — или: «А, мой дорогой, прошу, прошу!» — и ничего больше, ни одного слова во все время визита, ничего для того, чтобы человек распахнулся, вылез из кожи, выболтал все, что от него требуется.
Коротким «угу» или кивком головы можно давать своему собеседнику любое направление мысли. Иногда на полуслове, как с этим Артамоновым, Игнатий Порфирьевич прерывает собеседника медленным движением руки, достающей из внутреннего кармана визитки чековую книжку. Посетитель, как завороженный, уже больше не отрывает от него немигающего взгляда. Игнатий Порфирьевич пишет некую сумму с тем или иным количеством ноликов и протягивает чек, как давеча Артамонову. Немое восхищение в глазах получателя. Можно быть уверенным в результате. Важно только это первое движение руки к протянутому чеку. Если его не было — разговаривать бесполезно. Такой человек перестает Существовать, его уже не принимают. Но что-то редко Игнатию Порфирьевичу встречаются такие люди.
«Я даю столько, сколько стоит человек. Ни больше, ни меньше. За него самого, а не за его услугу. За услуги дают парикмахеру. Он вас делает красивым. А эта?»
Манус знает: о нем поговаривают в Думе, что он эмиссар Вильгельма, глава шпионской организации, заклятый враг России. Доказать этого нельзя. Это вздор! Он петроградский первой гильдии купец, крупный банкир, делец, но в пределах абсолютной законности, поскольку на Руси существует законность и на нее можно опираться. Он крупный держатель акций Международного коммерческого банка, член правления и директор ряда промышленных предприятий. Он ведет крупные дела. Участвует в финансовых предприятиях, связанных с германским капиталом. Да. И не собирается от этого отказываться…
Война — случайная и глупая вещь. Войну начинают и кончают, когда выгодно. На это у него свое твердое мнение, и он его не прячет в карман.
Никаких «агентов», никакой сложной сети осведомителей не существует. Все, от кого Манус хочет получить сведения, нужные ему в интересах своего дела, исповедуются перед ним и рады этому.
Никаких «директив» ни он не дает, ни к нему не идут из-за кордона. Чепуха! Пинкертоновщина! Копейки не стоит! Он делает свое личное дело. Если это дело на руку тем, кто за линией идиотских окопов, тем лучше. Он помогает им настолько, насколько они ему нужны.
«Подумаешь, немецкие деньги! Ну, немецкие! Тем лучше, что они имеют хождение здесь! Вы же сами пользуетесь процентами! А если будут французские, английские! Тогда что? Лучше будут пахнуть? Деньги — это деньги! Каждый зарабатывает себе капитал, как умеет!»
— А! Савелий Онисимович! Очень рад! Очень рад! Садитесь. Сигару…
Из-за прищуренных красноватых век приветливо и оживленно сияют голубые глаза. Розовые пальцы кончиками коротко остриженных ногтей пододвигают коряку с сигарами.
— Этот визитер обойдется и без чека. Он вполне разделяет деловую точку зрения Игнатия Порфирьевича. У него у самого крупное дело. Хлеб. Шутка сказать! В наше время — хлеб! Хлеб дает куда больше процентов, чем все капиталы, лежащие в сейфах Международного банка.
Савелий Онисимович сразу приступает к делу. У него недолгий, но весьма серьезный разговор. Он хмурится, он недоволен. Манус слушает, кивает головой, но это не мешает ему думать.
Германия, сепаратный мир! Ай-ай, какие страшные слова! Да. Германия, сепаратный мир с нею ему нужны. Не понимаете? На эту основу — очень крепкую основу, смею вас уверить! — всего лучше ложится его, Игнатия Порфирьевича, пряжа.
— Вам нравится сигара?
Замечает, как смешно держит Ерандаков сигару — двумя напряженно вытянутыми пальцами — и морщится от дыма, потому что курить не любит, а курит из уважения к хозяину.
Манус слушает толковые слова умницы посетителя, взвешивает их, соглашается кивком головы и не прекращает монолога, обращенного к самому себе. Он вознаграждает им себя за вынужденное бездействие и внешнее невозмутимое спокойствие, дорого ему стоящее. Он сангвиник. В нем все кипит, клокочет, ему трудно приноровиться к этой тяжеловесной поступи. Он давно бы уже хлопал Ерандакова по коленке, смеялся бы, открывал и закрывал бы ящики стола, звонил бы по телефону, одновременно отдавая приказания своему секретарю и целуя какую-нибудь девицу из оперетки… но… положение обязывает.
У него есть прекрасное средство для того, чтобы «локализовать» свою бунтующую неотработанную энергию: ножницы. Он сам это выдумал. Сейчас о чем он думал? Ах да! О прочной основе для его пряжи. Неплохое сравнение. Да. Ему нужен именно такой царь. Именно такая царица! Именно такая Россия. Ему нужен такой мужик, как Распутин. И такая вот болтливая, бесправная Дума. Нужен приток средств из Германии, дешевые германские товары и машины. Нужно, чтобы из России шла рожь самым ближайшим путем, то есть в Германию. Для этого нужны железные дороги… «Кстати, сейчас расскажу Ерандакову мой проект железнодорожного займа, это его заинтересует… Ну вот он сам — точно меня подслушал. А ведь его никто не считает эмиссаром императора Вильгельма».
— Хлеб надобно везти за границу, — говорит Савелий Онисимович, хмуря брови и посапывая носом от щекочущего ноздри сигарного дыма. — Довольно ему лежать зря. Всем хлебец нужен. Война войной, а человек по человечеству, по-христиански должен человеку от излишка давать…
