пишут, где партизаны, — усмехнулся.
— Кому надо, находят, — заметил Петя.
— Не всем везет. Кто-то пулю находит.
— Нам трусы не нужны.
— Причем тут трусы? — поморщился Антон. — Боятся, что в расход пустят за сам
факт вступления в полицию. Меня вон тоже чуть не пригрели пулей. И до сих пор
колете глаза. А я хуже вас воюю или может, трус?
Парень молчал — нечего ответить.
— Нет, ну, чего замолк? Скажи — я трус? Может, подвел отряд? Может провокатор?
Может…
— Да хватит тебе, — поморщилась Лена. — Завелся.
Перемыст смолк, но, судя по взгляду, много что еще сказал бы.
К костру Прохор подошел, прикурил от уголька, Антону кивнул: пошли.
— Захарыч, меня возьми, — попросила Лена. — Ну, что сижу, угли сторожу?
Мужчина усмехнулся, оглядев ее и, согласился:
— Ладно, бедовая.
Девушка вскочила: наконец-то дело!
И двинулись втроем к отделению, Прохор по дороге Лене суть задания рассказал:
— Согнали, короче, немцы, молодых с деревень, в вагонах в тупике закрыли. Три
дня стоят, сегодня их в Германию двинули.
— Задание: остановить состав, фашистов отправить к праотцам, детей по домам.
— Ну, по домам или куда — сами пусть решают. Намаялись, поди, уже, за три дня
голодухи, впредь попасться не захотят.
Бойцов подняли и к железнодорожному полотну пошли.
Когда к насыпи вышли, Гена мины установил под рельсами. Ждать оставалось.
— А если дрезина пройдет? — спросила Лена.
— Шел бы состав с техникой или военными частями, обязательно бы прошла,
осторожен немец стал. А состав с рабами он беречь не станет.
— Тех, кто в вагонах не при взрыве, так в бою задеть может.
— Может, — кивнул Прохор. — Но выбор не велик, девонька.
— Это точно, — вздохнула. Сползла по насыпи, в кустах затаилась. Перемыст
рядом лег, растянулся, травинку в рот сунул, поглядывая на Лену.
— Чего? — бровь выгнула.
— Так. Дрозд узнает, что на задание с нами ушла, уроет.
— Боишься?
— Нет. Понять все не могу, чего он как пес цепной. Нормальный мужик ведь был.
— Мы все когда-то нормальными были, — нахмурилась девушка, взгляд отвела.
Травинку сорвала, мять в пальцах начала в раздумьях. — Хотя, если честно, мне и
не вспомнить, какими мы были. Знаю, что были и все.
— А я помню, — странно посмотрел на нее. — Девчонка совсем была, а теперь…как
волчиха матерая. А нутро все едино дитячье. Глаза у тебя были, — головой
покачал. Улыбаясь воспоминаниям. — Утонуть в них можно было, пропасть наглухо.
А сейчас смотришь и… тошно делается. Ты как в душу смотришь, а в ней за этот
год, как сотня Ивановичей — пепел и зола. Перемолола нас судьбинушка, —
вздохнул. — Несколько поколений да об колено войны, махом. Никогда прежними уже
не стать.
— Война закончится — станем.
— Да? — глянул на нее с сомнением и тоскливой насмешкой. — Не бывает так. Мы
в таком дерьме купаемся, и неизвестно сколько еще купаться будем, что если и
выживем, не забудем. Если еще хоть год война продлится — въестся она в нас. И
так все нутро уже ржой своей покрыла.
— Ничего. Наладится по-тихоньку. Ты станешь каким-нибудь очень уважаемым
начальником, — улыбнулась.
— Я? — и хохотнул, перевернулся, на живот лег. — Да, ну. Я ж урка, в полицаях
вон был. А что с вами, зачтется, нет, хрен его знает. По справедливости должно,
не предавал я, своих не стрелял. А как на деле — как следакам вашим ляжет.
— Вашим — нашим, ты как в чужой стране, Антон.
— А и в чужой. У меня отец-то, белогвардеец был, — посмотрел на Лену: поняла?
Та раньше б отодвинулась, а сейчас улыбнулась мужчине и призналась с грустью:
— А у меня брат — эсэсовский офицер.
Перемыст крякнул от удивления:
— Брешешь.
— Между нами.
— Да понял… Брешешь.
— Самой бы кто сказал — не поверила.
— А дядька, тот, помнишь?
— Что дядька? Письмо ему отправила — ни слуху, ни духу. Добрался он тогда до
своих или нет?… И сестре отправила, она, наверное, меня уже к убитым приписала,
— вздохнула. Лена представляла, как Надя переживала, как плакала, но все время
думала, что Игорь рядом с ней, утешит. Да и легче вдвоем. А выходило — одна
Наденька осталась. И о муже ей лучше не знать, не переживет того.
Беспокоилась Лена за нее сильно.
— А меня мать уж года два, поди ты, как отпела, — хмыкнул. — Тот-то все думал,
чего везучий: смерть не берет. Отпетых и не берет, они ж мертвыми числятся, на
них разнарядки с небес не поступает. Может и ты, а? Видишь, как выныриваешь из
всех передряг? — пихнул ее с улыбкой.
Лена рассмеялась:
— Может и так. Я все равно в эту ерунду не верю.
— А я верю, — посерьезнел мужчина. — Повторяй за мной…
— Зачем?
— Повтори. Иже еси на небеси, да осветится имя твое, да приидит царствие твое и
на земле, как на небе…
Лена презрительно фыркнула, но Перемыст все равно продолжил и, ей волей-неволей
со своей памятью запомнить пришлось:
— …Хлеб наш насущный даждь нам днесь и прости нам грехи наши, яко же и мы
прощаем должникам нашим, и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого,
ибо твое есть царствие и сила и слава, ныне и присно и вовеки веков… Не фырчи,
эта молитва не одну крещену душу выносила, а и не крещену тоже. Богу там все
едино.
— Вот он и метет всех подряд, — бросила зло.
— Тихо, — прошло по цепи. Все шепотки и разговоры смолкли. Немного и
послышался шум приближающегося состава.
— Ну, с Богом, — перекрестился Антон. Лена лишь скривилась: ну чистый поп!
— Как оно вера-то с оружием? — поддела.
— Самое то, — заверил. — "За веру, царя и Россию"!
— А в лоб?
— За Сталина не побегу на немцев, извини, — выдал ехидно-презрительную усмешку
и приготовился, чуть отполз от девушки.
— Контра ты, все-таки, — проворчала, впрочем, без злости. «Царя» конечно,
сильно покоробило, но за веру и Родину — в точку было.
— Урка я, комсомолочка, урка обыкновенная, — подмигнул.
Состав уже виден стал, прав был Прохор — без дрезины для проверки путей двинули.
Погудел колесами по рельсам и, рвануло так, что уши заложило, заскрипело,
залязгало. Встал паровоз, въехав первыми колесами в образовавшуюся яму.
Немцы закричали, выстрелы начались. Полоснуло огнем по кустам, только голову
пригнуть успели. Да без ответа не оставили. Стрекот, мат, вскрики.
— Пошла работа! — весело погудел Перемыст. — Ай, куда ты курва, под колеса, —
дал очередь по фашисту, что пытался скрыться за колесом вагона — срезал.
— На той стороне за насыпью еще засели!
— Вижу!
Лена к вагону рванула, подпрыгнула на ступени, сберегая ноги от пуль, что
вгрызлись в насыпь. Прижалась к доскам, осторожно выглянула — так и есть,
толстяк какой-то палит, и к хвосту небольшого состава — вагонов десять, еще
шесть фрицев за колесами позицию держат.
Грохнула одиночным по толстяку, прямо в глаз, как только увидел ее.
— Живы там?! — ногой в вагон бухнула. Тихо. Сомлели все?
Кто-то из ребят уже к вагонам подлетел, сбивал прикладами замки, кто-то в хвосте
фашистов дочищал. Ленка спрыгнула, помогла первый вагон открыть и понять ничего
не успела — очередь полоснула, Перемыст только встать успел, собой девушку
прикрыв — в грудь и получил. Ленка вниз и его под вагон от открывшегося огня.
— Минаметчик, падла, — прохрипел Антон. Девушка рану ему зажала, бледная как
смерть, губа тряслась от жалости и, взгляд молил: не умирай, а? Не умирай!!
Вслух другое сказала:
— Докаркал, поп? — само как-то вышло.
— А чего? — прохрипел. — Живой. Притчу, знаешь?
Лена чуть не заревела: какая притча?! У тебя грудь пробита!! Ребят этот гад
крошит!!
А тот свое:
— Молился апостол Андрей: Господи, говорит… Посмотри сколько бед вокруг,
