У Коли руки дрогнули, лицо пятнами пошло, а взгляд как прилип, впился в фото
девушки-партизанки.
Леночка?…
Может ли быть такое?
Пальцы прошлись по ее силуэту: худенькая, лицо так и светится, словно
обескровленное. Взгляд серьезный, не детский совсем, и глаза бездонными кажутся.
Серьезная. Косы уже нет…Леночка… Партизанит?
Тепло на душе и тревожно стало: она ли?
Ворот гимнастерки рванул и окно на себя, чтоб обдуло, чтобы в себя прийти.
— Коль, ты чего? — всерьез забеспокоился Тимофей. Миша вытянулся, на капитана
поглядывая:
— Плохо вам?
Санин папиросы достал, а подкурить не может — руки ходуном ходят. Федор подошел.
Спичку поджег, поднес, в лицо друга заглядывая:
— Ты чего? Случилось что?
Тот бы сказал, а что не знает — смотрит на снимок и боится поверить, боится не
поверить.
— Если она жива… Если б только она жива, — просипел дрогнувшим голосом,
качнув газетой. Грызов заинтересованно на снимок уставился, пытаясь понять, что
к чему:
— А кто это? — заглянул ему через плечо Шульгин, чтобы тоже рассмотреть из-за
чего сыр — бор, из-за другого плеча Ефим в снимок взглядом уперся. Оглядел, на
Николая уставился.
— Жена?
Санина мотнуло:
— Похожа. Очень. Но… Может, контузило ее тогда только? — уставился на друга
с надеждой.
Олег молча мужчине кружку с наркомовскими сунул:
— Выпей, быстрее сообразишь.
Санин замахнул и не понял, затянулся жадно папиросным дымом:
— Если б она… Если б только она…
— Так узнать можно, — влез Михаил. — В редакцию позвонить.
— Кто те, умник, данные о партизанах разглашать будет? — глянул на пацана
сверху вниз Федор.
"А как тогда, как?" — прошелся растерянным взглядом по лицам друзей Николай.
— Чего, правда, жена? А ты думал, погибла? — спросил Олег.
Санина свернуло, грохнул по подоконнику кулаком, оскалившись.
— Не лезь в душу, — предостерегающе бросил Тимохину Грызов.
— Ладно, — просипел Николай, стряхивая оцепенение, дурман из сонма чувств, что
накрыло не хуже взрыва «фугаски». Газету забрал, вырвал страницу, в карман
положил и вышел.
Сел на ящики у крыльца, в небо уставился. Внутри дрожит все, как струна
натянутая: Ленка. Ленааа!!
Она бы была… Жива бы была…
Как же он не вытащил ее тогда?
А как смог бы, если самого тащили?
Леночка…
— Простудишься, — заметила Осипова, у дверей пристраиваясь. И вроде просто
вышла воздухом подышать, шинель только накинула.
Коля глянул на нее, опять закурил и вынул снимок из кармана, протянул:
— Смотри.
— Смотрю, — не поняла.
— Невысокая, большеглазая, светлорусая, семнадцать лет, — начал описывать,
глядя перед собой. — Она?
— Ну, может и она.
Коля забрал снимок, сложил аккуратно:
— Может она, может, нет, — так выходит.
Осипову чуть перекосило в попытке понять:
— Это кто вообще?
— Жена, — ткнулся затылком в стену барака, а взгляд в сторону и такой, что у
девушки сердце заныло. И улыбка светлая, ласковая — такой она у Коли ни разу не
видела.
И ведь ни ей так улыбается — заразе этой!
У Милы лицо скривилось, глаза начали слезами наполняться, а Николай не видел —
перед собой смотрел, другое зрил — Лену: озорной взгляд, мягкая нежная улыбка.
"Пусть это ты будешь на снимке, Леночка, пусть ты будешь живой".
И ничего не надо. Пусть сердится на него, что женой назвал ее не спросясь. Пусть
не нужен ей, забыт, вычеркнут. Пусть с другим, пусть хоть с косой хоть лысая…
только бы живая, здоровая и счастливая.
— Жива… Бывают чудеса, — протянул.
"Да провались они пропадом, вместе с твоей "Леночкой"!!" — чуть не выкрикнула
Мила. а сверху вниз Федор. азглашать будет? —
Глава 23
Лена шла к Пантелею в хорошем настроении. Советские войска двинулись вперед,
теснят противника по всем направлениям, взяли под Сталинградом в плен пять
дивизий, а семь разбили! Так им гадам. И это только первая раздача долгов за
сорок первый!
Умоются еще, умоются, кровушкой выпитой подавятся.
Постучала в двери и хотела на шею сходу броситься, обнять:
"Дядечка Пантелей, наши фашистов гонят! Пять дивизий в плен взяли! Дали этим
гадам! Ура!!"
Но наткнулась взглядом на холодные, цепкие глаза незнакомого мужчины. Улыбка
сама сползла, внутри похолодело и пришло запоздалое осознание, что на занавески
на окнах она не посмотрела…
— Здравствуйте, мне бы вот обувки какой, — уставилась на старые, расхлябанные
ботинки, прикидываясь дурочкой. — Вы же сапожник, можа есть чего? Подайте
Христа ради, дядечка.
— Заходи, — бросил, оглядев двор.
— Да я тут, — носом шмыгнула. — Натопчу, ругаться, поди будите.
Она еще надеялась на что-то, еще верила, что выкрутится, а душа ныла от
предчувствия непоправимой беды с Пантелеем.
Мужчина схватил ее за шиворот и толкнул в дом. Тут же ее перехватили другие руки
и впихнули в знакомую комнату. За столом сидел лейтенант и барабанил пальцами по
столу. У окна ходил еще один мужчина в гражданской одежде.
Лену обыскали, подали аусвайс офицеру. Мужчина просмотрел бумагу, на девушку
уставился, кивнув тому, что у окна бродил.
Тот встал напротив Лены:
— Ты пришла к сапожнику?
— Да!… Нет! — головой затрясла. — Я мимо шла, мамка у меня пропала, вот и
шукаю какой день. А ботинки совсем развалились! Холодно, дяденька, мерзну. А
тута вывеска с сапогом, ну я и зашла, авось чего старое ненужное есть? Ну,
погонят так погонят, а если и дадут? Так что, дядечка, сапоги может какие есть?
— протараторила с самым невинным видом, а тело ходуном от дрожи ходит.
— Ты встретишь сапошник, — бросил офицер и встал, кивнул остальным.
Лену выволокли на улицу, потащили под конвоем неизвестно куда. Она семенила
зажатая автоматчиками и объясняла, умоляла, внутренне кривясь от ненависти и
презрения, и затихла, завидев комендатуру — некогда барскую усадьбу. Поняла —
конец.
Ее отконвоировали в большой зал с колоннами, где наверняка под Новый год
собирали пионерам утренники, отмечали восьмое ноября и Первомай. Но сейчас здесь
засели немцы — СС. У зажженного камина за столом сидел лощеный майор и что-то
писал, поглядывая в бумаги, через пенсне.
Лену толкнул к нему:
— Взяли на явке, господин штурмбанфюрер, — доложил лейтенант.
Пожилой оглядел девушку и поморщился:
— Большевики совсем выдохлись, если задействуют детей.
— Так точно, герр штурмбанфюрер.
— Позови Штеймера, пусть займется. Пусть выбьет из них все что возможно и
невозможно. Я, в конце концов, хочу знать, где засели партизаны!
— Узнаем, господин штурмбанфюрер.
Мужчина вышел, брезгливо поморщившись. С Лены стянули ватник, усадили ее на стул.
Она поправила подол юбки, продолжая играть роль дурочки, но понимала, что
церемониться с ней не будут. А что будет, думать не хотелось.
Колотило от страха, до одури мутило, живот скручивая, и никак с ним справиться
не могла.
В залу зашел здоровяк в форме унтер- ефрейтора — симпатичный, улыбчивый.
Подвинул стул к Лене, сел и спросил почти без акцента:
— Как тебя зовут?
— Олеся, — закивала.
— Настоящее имя?
— Как это, дядечка? Какое мамка с папкой дали, — глаза распахнула, наивность
изображая. И понимала, не надолго ее хватит роли играть, уже еле держится.
Страшно до одури — зубы и то клацают.
— Карашо. Вижу ты смышленый девушка. Расскажи мне, кто тебя к сапошнику
направил?
— Так никто, дядечка! — клятвенно прижала руки к груди. — Я же объясняю,
глядите чего с обувкой-то. А холодно ж! — выставила ноги в разъехавшихся
ботинках.
И полетела со стула. Сбрякала челюстью у сапог караульного.
