сколько людей недужных, умом сирых… калек, нищих…несчастных… Почему не
поможешь им?.. — он говорил все тише и Лене приходилось клониться к нему все
ближе. Перемыст схватил ее окровавленной рукой за ворот и прохрипел. — И
ответил Господь…чтобы помочь им… Я создал тебя!
И обмяк, рука на насыпь упал, взгляд стеклянный в днище вагона уперся.
Лена застыла. Накрыло ее горечью и болью от потери, осознание, что из-за нее
мужчина погиб. И неверие в душе, хоть тормоши Антона и требуй: вставай! Не мог
погибнуть, не мог!! Ведь только разговаривали, про полицаев на болоте, которые
служить немцам больше не хотели!… И сквозь безумную тоску слова голосом
Перемыста проникли: "чтобы помочь им, я создал тебя!"
— Я поняла, — прошептала, погладив холодеющую щеку. — Я все сделаю. За нас.
За тебя. Прости меня…
И развернулась, скользнула на спине глубже под вагон, дала очередь, разнося
днище в щепки. Те полетели, вонзаясь в лицо, но миномет затих.
Вынырнула — Петя с одной стороны вагона стоит, ждет, она с другой. Кивнули друг
другу и развернувшись, с двух автоматов, очередью полоснули. Тихо. Парень влез:
— Все! Дохлые, суки!
Миномет подлетевшим бойцам сунул, и ящик:
— Боеприпасы, братва!!
— Разобрали!! — проорал Прохор.
Лена с Косте Звирулько прикладом замок с другого вагона сбили, открыли, готовый
выстрелить, а внутри людей как селедок в бочке. Смотрят молча, испуганно.
— Ну, что? В Германию или домой? — спросил Костя, видя что те выйти не
решаются. Услышали его и, как прорвало — пацаны, девчонки на насыпь ринулись, к
партизанам, волной в разномастной одежде:
— Родненькие!! Ой, родненькие! — заплакала молодуха в цветастом платке.
— В лес!! Вагоны, братцы, опростать!!
Вагоны вскрывали и из них сыпала молодежь. Кто-то бежал в лес, кто-то к
партизанам шел, подбирая оружия. А те ящики на себя взваливали, сколько могли в
отряд понесли. Освобожденные присоединились — весь вагон вычистили, до
последнего ящика подобрали.
Ушли два отделения, в лес вернулись не меньше пяти. Молодняк, понятно, зелень, а
все равно пополнение. "Боевые единицы", — гордо плечи расправил Прохор. Но горд
доставшимися по случаю боеприпасами был.
Антона Перемыста, Павлика Ржева, Васю Капруна, погибших в том бою, похоронили
недалеко от отряда, залп дали:
— Вечная память вам, братья.
Саша плечо Лене рукой сжал: держись.
— Хороший мужик был.
Та покосилась на него и к Пете подошла:
— Ты про парней на болоте говорил. Пошли к ним.
У того чуть лицо вытянулось:
— Вступишься?
— Посмотрим. Пошли.
— Что так передумала?
— Долг у меня.
Петя кивнул. Поплелся, за собой девушку увлекая:
— Хороший мужик Антон был, — заметил грустно.
Лене вспомнился Перемыст, как он на переправе в сорок первом ворчал, как на
аэродроме дрался, как вылетела Пчела на него при облаве и чуть прикладом не
убила. Как яблоки ей в госпиталь таскал, картошины у костра чистил и подавал…
— Не был, а есть, — ответила глухо. — Из мира ушел, а в душах и памяти
остался. Потому жив, понял?!
Парень серьезно посмотрел на нее и кивнул:
— Правильно.
К ночи они трех доходяг с болот привели. Оборванные, голодные, испуганные,
совсем сопливые еще мальчишки, жались друг к другу и обнимали винтовки под
взглядами партизан.
Командир оглядел их и на Лену уставился:
— Отвечаешь?
— Отвечаю.
Так в отряде появились еще трое: Виктор Жабин, Валерий Ножкин и Олег Иванов. Все
трое не родные, но попав в один призыв в апреле сорок первого, прошли вместе и
бои с голыми руками и окружение, плен, издевательство немцев. Вместе и в
вспомогательную полицию записались, став хиви, вместе и на болото, как случай
подвернулся, ушли — и стали, как братья- близнецы, как нитки с иголочками.
— Подведете, лично расстреляю, — заверила их Лена, когда мужчины разошлись, а
"братья" так и остались стоять.
— Не подведем, — заверил лопоухий Жабин, носом шмыгнув. Простыл на болоте.
Осень. Ночи в октябре холодные.
Глава 22
— Слышал, что твоя сорока в клюве принесла? — спросил Николай у Сумятина.
Тот ножом яблока кусок отрезал, пожевал, взгляда голодного с маневров товарищей
не спуская. Тимофей тушенку вскрывал, Федор буханку хлеба деловито резал.
— Слышал?
— Ну? — облизнулся: чего тянут? Чайник вон уже вскипел, Санин сахарок на стол
положил. Пир же! Сто грамм бы еще…
Капитан — артиллерист Тимохин, словно мысли прочел — фляжку на стол положил,
подмигнул: живем, бродяги.
— Ну, другое дело, — поерзал в предвкушении Ефим.
— Так чего там, «язык» Фимы наплел? — спросил Шульгин.
— Немец к обороне готовится. Приказ по войскам дан — укрепляться, —
остановился у дивана Санин, сел.
— Значит, передышка.
— Ни хрена это не значит, — лениво протянул Федор. — Пошли есть, капитан,
кушать подано.
Мужики дружно на пищу налетели, спирт разлили. Коля на краюху хлеба кусок
тушенки положил, отошел опять на диван сел:
— Значит это одно — окапываться будут, вгрызаться в землю, как жуки навозные. А
нам их выкуривать потом.
— Сейчас бы жахнуть, — кивнул согласно Шульгин.
— Жахнем, — набил рот Тимохин. — Нам вон пополнение идет.
— Это хорошо. Только сколько этого пополнения по землице костями рассеяно?
Глянул на мужчину Ефим.
Санин головой качнул:
— Год уже, второй. Кто бы мне сказал в сорок первом, что мы больше года воевать
будем — в рожу б дал. Не поверил!… А выходит и не конец, год — то.
— Ничего, Николай Иванович, будет на нашей улице праздник, — заверил Олег
Тимохин. Развел руками в одной хлеба кусок, в другой кружка со спиртом. — Ты
глянь, какие тебе хоромы достались, барские! Радуйся! Пара дней передышки — тоже
ведь счастье! На войне оно все в радость, мелочь каждая.
Санин глянул на него тяжело: радость, ага. До тебя Егоров капитаном был. Убили.
Тоже радовался. Буквально за час до смерти. А до него Ерсламов. И тоже радовался.
Два дня. И Кабиров, и Юлий Савченко. Все радовались. А теперь в земле лежат.
— Хоромы, правда, знатные, — кивнул Шульгин, уплетая тушенку. — Расстарался
ординарец твой.
— Ну, Михайло дока в плане капитану угодить, — хохотнул Ефим. Сытый стал,
довольный.
— Вопрос только, почему пустые оказались, — сказал Николай тихо.
Действительно, это было странно. Развалины, землянки, блиндажи — одно, но целый
барак с вещами, чистыми уютными, обставленными комнатами и без единого человека
— это непонятно. Удобно, да. В этой комнате он с Мишкой, за стеной связистки, за
той комнатой еще комната, для отдыха девушкам. И душевая есть даже — богатство
на войне.
А людей, почему нет ни в одной из комнате?
Непонятно. Не по себе Коле. Пища и та в горло не идет от худых мыслей.
Газету взял, просматривать начал.
— Так… угнали их, — решился слово вставить парень.
Мужики дружно жевать перестали, тяжело уставились на него. У Николая скулы свело:
— Всех?
— Всех, — протянул робея.
Санин вздохнул, страницу газеты перевернул, матерясь про себя.
И замер, зажмурился, подумав, что мерещиться ерунда, контузия видно старая
сказывается. Глаза открыл — нет, вот она: фотография девушки на второй полосе.
Сидит у сосны молодая и красивая, с лицом суровым, на плечи телогрейка накинута,
на ноге лист бумаги, словно письмо писать собралась. И подпись внизу: "Советские
партизаны в минуты затишья".
Санин газету отложил, волосами тряхнул, затылок огладил. Посидел и схватил опять
газету, развернул, лишне убирая и к окну.
— Ты чего там, Коля?
— Гитлер, наверное, с поднятыми руками — капут мене, грит! — хохотнул Тимохин.
У Коли руки дрогнули, лицо пятнами пошло, а взгляд как прилип, впился в фото
