— Ты уверен? — с иронией спрашивает баронесса.
На этот раз она решила быть настойчивее. Разговор с Манусом убедил ее в том, что линия, избранная ею, совершенно правильна.
— Ты уверен? — повторяет она с еще большим упорством, заметив, что ее первая реплика не дошла до сознания Кости.
— Ах, пожалуйста, без демагогии! — взвизгивает Смолич, прерванный в разбеге своей речи. — Дело не в том, как добиваться назначения, а кто скрепляет это назначение на законном основании! Я могу добиваться большего, но отнюдь не иного! В пределах выработанных норм и традиций! А вы их своими партиями пытаетесь расшатать!
— Боже меня упаси!
— Да, вы, вы! Плевать мне на всех этих воинствующих монархистов, кадетов, либералов и прочая! Если ты надел форму — потрудись служить! Я выполняю свои обязанности как товарищ министра — вот и все! Никто не запретит мне стремиться выше и перегонять других! Даже сшибать того, кто мне мешает пройти… Но ломать лестницу я не собираюсь и не позволю другим, пока здание, в котором я живу, стоит на месте. Поняли?
Баронесса выдерживает паузу и начинает говорить только тогда, когда Константин Никанорович приходит в себя и взглядывает на нее злыми, но осмысленными глазами.
— Однако, — говорит Марья Карловна и затягивается пахитоской, — это здание уже разваливается, и приходится думать о переезде, если не хочешь погибнуть под обломками…
— Вздор! Если ты говоришь о революции или о немцах, то прежде всего я этому не верю. А во-вторых…
Тут Смолич внезапно замолкает. Он прислушивается к самому себе, у него белеют губы.
Впервые баронесса слышит сказанное от глубины души:
— Во-вторых, при катастрофе всего лучше оставаться на месте. Ни при ком другом, ни при каких иных обстоятельствах мне не жить.
Баронесса вскакивает, бледнея от внутреннего озноба.
— Костя! Что ты говоришь! Я ищу выхода! Мы хотим спасти то, что есть! Удержать! Закрепить! Для этого нужно найти способ. Нужно выбрать линию… А не служить. Служить некому. Пойми ты. Некому! Необходимо найти сильные руки. Такими руками, как в старину, могут быть только руки варягов… Не смотри на меня сумасшедшими глазами. Подумай, раньше чем кричать. Нужен мир с Германией.
И, не давая возразить, схватив Смолича за лацканы его пиджака, она шепчет ему задыхающимся шепотом, каким когда-то говорила о своей любви:
— И как можно скорей! Всеми способами. С полным убеждением, сплоченно, образовав сильную партию вокруг императрицы. Она одна понимает. Одна имеет характер. Немцы должны знать, что у них здесь не только преданные помощники, но и убежденные, идейные друзья. Вильгельм должен быть уверен, что с ним говорит сила, имеющая власть, сумеющая сохранить эту власть, когда мир будет подписан.
Константин Никанорович молчит, ошеломленный. Его деятельный чиновничий ум ищет в словах баронессы точку опоры. Это не работа мысли в подлинном смысле слова. Скорей всего это похоже на автоматическое напряжение мышц, какое проявляет гусеница, внезапно доползшая до конца былинки и шевелящая в воздухе своими присосками.
— Костя, ты слушай, — говорит баронесса с большой твердостью и спокойствием, усадив его рядом с собою на диван. — Я много думала. Я говорила с Анной Вырубовой. Дело не в смене министров, более или менее послушных. Дело не в том, чтобы сломить вожделения Государственной думы и всех этих Родзянок, мечтающих пролезть к власти. Дело в ясной программе — не оборонительной, как сейчас, а наступательной! Видишь, и я заговорила военным языком, — перебивает она себя и с ободряющей улыбкой сжимает руку Константина Никаноровича, беспомощно кинутую им на край дивана. — Сепаратный мир с Германией — вот наша программа. Ее помощь — в укреплении самодержавия в России. Взамен этого, с нашей стороны, торговый договор… Подробности сейчас не важны. Когда что-нибудь нужно дозарезу, не жаль каких угодно жертв… Все дело в ясности цели. Служить некому, пойми! Царь беспомощен. Монархисты, спасающие чистоту царского имени своей травлей Распутина, только играют на руку Думе. Вы сами, министры, и ты в том числе, назначенные по указу его величества, не знаете, что все эти назначения скреплены директивой, идущей от немецкой контрразведки, — вы действуете вслепую и только путаете.
— Что?
Константин Никанорович вскакивает, Марья Карловна удерживает его.
— Не бойся слов, мой друг. Я никогда не говорю на ветер. Слушай.
Теперь ее голос звучит резко, с каким-то глухим присвистом. Говоря так много и с такой настойчивостью, баронесса не щадит себя — ей не хватает воздуха, грудь болит, пересохло горло, щеки нестерпимо горят.
— Пока вы слепо — кто даром, кто за деньги — служите интересам немцев, каждый в одиночку, до тех пор вы — прекрасная мишень для диффамации, разоблачений, улюлюканья, и, сказать правду, вы действительно жалки. Но когда вы, ясно поставив себе цель, — пусть пока еще тайно, но как договаривающаяся сторона и вполне независимая, — пойдете на дипломатические переговоры с Германией, тогда вы уже не одураченные простаки, а партия! Партнеры за одним столом!
Константин Никанорович шевелится, прислушиваясь внимательно. Открылись какие-то горизонты, напряжение мышц утратило беспомощную тщетность.
— К тому же сильнейшие партнеры, — заметив его движение, с еще большим упорством продолжает Марья Карловна. — За вашей спиной будет не только какой-то Манус, как теперь, а Германская империя! И вы уже не изменники, а спасители отечества! И думцев нет, и никакая революция вам не страшна, потому что у вас хороший немецкий кнут. Вот тогда порядок, закон, незыблемость власти. Служба по назначению его величества самодержца!
Она надтреснуто, но от души смеется.
— Костя, милый! Если бы ты видел себя в зеркале!
И, не давая ему возразить, ощетиниться, прижимается к нему и шепчет в самое ухо:
— Пойми: служба, а не хождение по канату, как теперь! Ну, разве я не права?
Баронесса была права. Костя это понял, оставшись наедине с собою. Минута внутренней собранности, осенившая его внезапно и заставившая впервые сказать от глубины сердца: «Ни при ком другом, ни при каких иных обстоятельствах мне не жить», — эта минута обязывала быть логичным. Чтобы остаться жить, нужно сохранить здание и пьедестал для хозяина. Следовательно, с какой стороны ни глянь, партия действительно нужна… Партия баронессы? Пожалуй, так всего верней. Эта партия, по сути, ставила точку над «i», уже давно написанным. Никуда не нужно перебираться, ни на какой иной стул не приходится пересаживаться. Преследуя свои цели, следовало только не забывать общие. На законном основании допускать все, что могло толкнуть государственную машину к сепаратному миру.
Поле деятельности представлялось огромное и разнообразное.
Как товарищ министра Смолич ведал наиболее гибкой частью министерского аппарата департаментом полиции. «Если посадить в качестве директора департамента вместо Климовича, навязанного Хвостовым, своего по «партии» человека, то в руках моих окажутся судьбы и самих членов «партии», и ее врагов… Ход правильный! — решил Константин Никанорович. — Пока не наклюнется более крупная фигура для связей дипломатических, нужен надежный подручный… Кто?»
После долгих размышлений скрепя сердце он решил посоветоваться с Манусевичем-Мануйловым. «Этот пройдоха всех знает как облупленных… К тому же Мари обмолвилась о Манусе, а Манусевич свой человек у этого банкира, и уж несомненно если не член «партии», то по каким-нибудь тайным поручениям Мануса он безусловно ходок… Обязательно завтра пошлю за ним…»
Но посылать не пришлось. Иван Федорович оказался легок на помине. Он явился без зова в тот же день, и не один, а в сопровождении генерала Артамонова и полковника Резанцева.
Визит этот носил полуофициальный характер, хотя и происходил в кабинете товарища министра в приемный час, но затянулся надолго и имел совершенно неожиданные и многознаменательные для Константина Никаноровича последствия.
Представителем этой почтенной тройки и как бы ее докладчиком выступил генерал Артамонов. Но, судя по тому, как неловко чувствовал себя «герой Перемышля» в этой роли, как нескладно, путаясь, говорил, то и дело ссылаясь на своих товарищей, Смолич понял: Артамонов не автор предлагаемого ему проекта и даже не соучастник в деле, а всего лишь благовидная ширма. Автором, как впоследствии и оказалось, был Резанцев. До этого дня полковник не был знаком Смоличу. Константин Никанорович слыхал о нем как о наиболее влиятельном члене батюшинской комиссии, бывшем помощнике прокурора Петербургского военно-окружного суда. Его авторитет в том вопросе, который предлагался вниманию товарища министра, был очевиден.
Иван Федорович курил, предлагал собеседникам папиросы, покачивал сочувственно головой и улыбался. Улыбался Артамонову, длинно и нудно пытавшемуся изложить суть проекта. Улыбался Резанцеву, постепенно овладевавшему вниманием товарища министра. Суть проекта заключалась в следующем.
