Получив от своего агента Рутковского сведения о директиве германского штаба, главнокомандующий не только не сносится по такому первостепенной важности вопросу со штабом верховного, но действует вполне в согласии с этой директивой. Он упорно уверяет ставку, что войска его изнурены, требуют долгого переформирования и подготовки и не способны к наступлению. Он парализует всякую попытку командующих его армиями вызвать на себя противника. Он заклинает Брусилова прекратить успешно проведенную луцкую операцию. На февральском совещании главнокомандующих в ставке он предлагает такой план наступления, по которому 8-я армия должна бездействовать. И именно потому, что Брусилов настаивал на наступлении и верил в победу.
Когда наступление действительно провалилось, Николай Иудович громогласно всем и каждому повторил: «Я же говорил! Я же предупреждал, что так кончится…» А немцы тем временем, положившись на Иванова, все более облегчали свой фронт… Вот только тогда Алексеев нажал на верховного.
Рескрипт, подписанный царем, гласил: «Желая в лице вашем сохранить при себе умудренного опытом и знаниями сотрудника в ведении великой войны, я назначаю вас состоять при особе моей, в убеждении, что с присущею вам преданностью мне и России вы и впредь посильно приложите ваш труд для достижения великой цели — победы…»
«Иванов вылез из грязной истории благополучно и даже ударился в амбицию, — думал Резанцев. — Дурак! Он не знает, чего это нам стоило! Остолоп, он даже не пожелал сдавать дела Брусилову. Он плакал и бил себя в грудь. В другой стране его бы давно повесили, а тут… фантастическая страна! Как она еще цела? Каким чудом держится!»
Резанцев считал, что Россия не оценила в нем великого человека.
— Нигде так не ошибаются в людях, как у нас! — твердил он ежечасно.
Военное дело его не увлекало. Офицерское звание не казалось достаточным. Он пошел в Военно-юридическую академию. Мало. Он кончил Академию Генерального штаба. Он отдал себя целиком работе по контршпионажу.
Юным офицером, прямо с академической скамьи, попал он в Варшаву. Его назначили военным следователем. В пограничном округе шпионских дел хватало с избытком. Увлечение Резанцева перешло в страсть. Он казался сотоварищам маньяком военной контрразведки. Под всякими предлогами он стал добиваться заграничных командировок и отпусков. Не щадя своих очень ограниченных средств, он проводил многие недели в конспиративных поездках по Австрии и Германии. Он пользовался адресами и явками, известными ему из следственных производств.
В результате он в совершенстве изучил постановку шпионажа в обеих этих пограничных странах. Он расшифровал нескольких отечественных агентов, работавших на два фронта. С этой стороны ему первому стал известен полковник Мясоедов. Охота за матерым волком завела его очень далеко. Добытый материал он до поры приберег для себя и впоследствии не раскаивался…
Доклады Резанцева, его записки и соображения обратили на него внимание и даже сыграли немалую роль в деле организации контрразведывательных, органов. Вот, казалось бы, когда приспело время родиче выполнить долг свой в отношении выдающегося своего сына. Резанцева назначили помощником прокурора Петербургского военно-окружного суда. Резанцев принял это назначение с чувством оскорбленного самолюбия. На этот раз он имел основание для гнева. Бюрократический идиотизм лишал его возможности проявить полностью свои дарования. Его вытащили из воды, где он так великолепно плавал. Его положили на сковороду и собрались зажарить. Он не желал, чтобы Ого съели. Ему нужна была деятельность, отвечающая его вкусам. Он ожесточился. Он ждал часа расплаты. С кем? Со всеми. Свой материал о Мясоедове он передал… Сухомлинову. Сухомлинов, в благодарность, свел Резанцева с генералом Батюшиным. Собаку пустили по другому следу.
Так стал правой рукой батюшинской комиссии полковник Резанцев. Он все учел, все взвесил. Ход его мысли был логичен и беспощаден. Выгоднее служить Германии. Если члены комиссии и сам ее председатель готовы были на любую услугу «за хабара», то он станет работать на совесть. Не по любви, а из презрения.
Резанцев наперечет знал теперь всех, с кем ему по дороге. Их много, и в их руках власть. Германии уготовано владычество над неблагодарной Россией. Таков непреложный ход истории. Будем же готовить сепаратный мир. Немец умеет ценить «хорошую работу», он оценит и мастера…
Если члены «партии мира» не знали подчас друг друга и даже не подозревали о самом существовании «партии», то полковник Резанцев держал их всех вместе. В несгораемом шкапу его кабинета хранилось как зеница ока на каждого из них особое «досье»: биография, высокое звание, когда оказана некоей державе известная услуга, с кем встречался, о чем говорил, сколько получено… и все субъекты не ниже пятого класса — превосходительства, высокопревосходительства, сиятельства, высочества, величества…
Резанцев мог кое-что рассказать и об ее величестве государыне императрице Александре Федоровне… Каждое новое дело, положенное в несгораемый шкап, прибавляло силы и воодушевления этому худощавому человеку с усиками Макса Линдера[41], с немигающим взглядом совиных желтых глаз, привычных к ночному мраку. Все властители великой империи аккуратно были размещены за номерами в папках его «дел». Все хозяева жизни. Все ли? Резанцев думал, что все.
Набережная Невы казалась совершенно безлюдной и кинутой в непроницаемый мрак. Если бы не высокий парапет, нельзя было бы найти грань между сушей и водой. Освещенные окна верхних этажей, невесомо колеблясь, наплывали, как лунный отблеск, в бегущей воде. Глаз напряженно и неуверенно искал направление, в каком следует передвигать ноги. Озноб постепенно овладевал телом. Фуражка, шинель, перчатки набухли влагой и тяжестью.
Но Резанцев шел не запинаясь, призакрыв глаза. Дорога была хорошо знакома. Автоматизм привычки действовал безукоризненно. Так же безукоризненно работала мысль. Ничто не отвлекало внимания. Колебались волны тумана, набережная, особняки, но полковник шел не сгибаясь, выпрямив спину, твердо ставя ногу, уверенный в том, что равновесие ему не изменит. Он не боялся холода, насморка, неожиданных препятствий. Он двигался в полном и великолепном одиночестве. Он напряженно думал.
Завтра, 1 апреля, в ставке должен был обсуждаться план летней кампании. Неудачное осуществление этого плана неминуемо поставит русскую армию перед возможностью полного истощения сил, а командование — под угрозу безоговорочного отказа от надежды когда-либо взять инициативу действий в свои руки. В лучшем случае приведет к неподвижному и безучастному отсиживанию в окопах. Это отсиживание, стоящее денег, разлагающее дух армии, плюс развал транспорта и разброд «общественных сил» создадут такое положение в стране, когда вопрос о сепаратном мире встанет как неизбежность, как благодетельный факт.
Засунув глубоко руки в карманы шинели, Резанцев остановился. Остановился автоматически именно там, где всегда останавливался. Туман лежал все той же плотной, свинцово-желтой пеленой. И хотя глаза привыкли к мраку, они все же различали предметы не дальше чем на два шага. Резанцев сделал эти два шага и удостоверился, что перед ним памятник Суворову. Римский воин с обнаженным мечом блестел от влаги, мраморное подножие казалось серебряным от водяных капель.
Резанцев поднял голову, привычно оглядел бронзовую фигуру.
«Девяносто тысяч убыли за три дня. Это надо уметь! В вашей практике такого не бывало, ваше сиятельство. Вот каковы наши победы! Эверт и не то вам покажет… дайте срок… Завтра ваш достойный ученик Брусилов будет распинаться за решительное наступление. Он почти так же сух телом и мал ростом, как вы. И над ним так же смеются. И может быть, он дотянулся бы До вашей славы, если бы… не мы. У вас не было таких талантливых противников. У вас под конец жизни был Павел… Брусилов — один, под боком у него Эверт. Алексей Ермолаевич разовьет такие теории… Куда там Пфули! Стык двух смежных армий будет прорван. Должен быть прорван. Кулак, занесенный Брусиловым, повиснет в воздухе. Я вам за это ручаюсь, генералиссимус! В этом наш стратегический план. Ни одной дивизии от Вердена вам с Брусиловым оттянуть не удастся».
Резанцев передернул плечами — все-таки было неприятно и сыро стоять без галош в грязи и тумане.
Он резко повернул Суворову спину, пошел назад.
«Впрочем, я не против того, чтобы Брусилов в одиночку поцапался с немцами, — думал Резанцев. — Если он вырвет клок шерсти у немца — не беда. «Общественность» возликует, члены блока ударят в литавры и раструбят на весь мир, что благодаря их рвению пришла победа, а на поверку — никакой победы! Один конфуз. И все поймут — воевать мы не умеем и не можем. И нужно мириться. И никакие Брусиловы больше нам не помогут.
