— Не один я хоронил, ваше высочество, — ответил Порошин, — но многие тысячи русских людей прах Ломоносова на кладбище провожали и о смерти сего ученого и доброго человека жалели.
— Что о дураке жалеть, — возразил великий князь.
— О делах Ломоносова его изобретения, открытия и диссертации повествуют, — сказал Порошин, — и о том вашему высочеству справиться не худо было б, прежде чем чужие недоброжелательные суждения повторять.
Мальчик обежал глазами стол, ища чьей-нибудь поддержки, но никто из гостей вмешаться не рискнул.
Порошин продолжал:
— Притом Ломоносов был поэт и советчик государей, которых наставлял он управлять населением разумно и мягко, как о том в оде сказано:
Услышьте, судии земные
И все державные главы:
Законы нарушать святые
От буйности блюдитесь вы.
И подданных не презирайте,
Но их пороки исправляйте
Ученьем, милостью, трудом.
Вместите с правдою щедроту,
Народну наблюдайте льготу;
То бог благословит ваш дом…
И прочее. — Порошин замолчал и положил себе на тарелку жаркое с блюда, поднесенного официантом.
Великий князь понял серьезность обиды Порошина и уже раскаивался в своих словах.
Никита Иванович видел смущение великого князя и, чтобы отвлечь от него внимание, стал вспоминать о своей службе в Швеции — стране, порядки которой он считал образцовыми.
— Швеция — прямо разумное государство, — говорил он. — Там в королевской семье принцев и даже принцесс обучали разным наукам. Помнится, наследный принц Адольф-Фридрих на одиннадцатом году был экзаменован по математике, истории, географии. Часа три стоял, не сходя с места, а его спрашивали, и он отвечал на все вопросы. После экзамена сел он обедать. Гофмейстер видит, что принц утомился, и велел привести музыкантов повеселить его. А принц говорит: «Нет, не надо музыки, лучше почитайте мне „Генриаду“ Вольтера».
— Мы тоже «Генриаду» читаем, — сказал великий князь. — Третью песнь.
— Значит, ваше высочество сможете столь же серьезно к своим занятиям и экзаменам относиться, как и шведский принц, — ответил Панин. — Да не сочтено будет хвастовством и лестью, но и в самом деле ученье государя цесаревича идет у нас ровно.
— У меня великий князь хорошо учится, — сказал Порошин. — Жаль только, что полениться иногда любит.
Павел кивнул головой.
— У меня даже очень хорошо успевает великий князь и, если дальше не остынет, знаменитым историком будет, — сказал Остервальд.
— Из покойного государя Петра Второго гофмейстер его барон Остерман тоже готовил историка, — усмехнулся Никита Иванович, — да не сумел приохотить к занятиям, и Долгорукие танцами и охотой его увлекли. Я читал план обучения. Цель Остерман поставил нужную — вкратце главнейшие события прежних времен описать, особливо добродетели царей, и показать, отчего приращение и умаление государств происходит. За полгода он пройти намеревался историю ассирийскую, персидскую, греческую и римскую по учебнику Гибнера, да, кроме того, новую историю по книге Пуффендорфа. Но часа два-три только и позанимались они по этому плану, ибо слишком было много причин к отвращению государя от наук. О том все семейство Долгоруких старалось. Молодой князь Иван Алексеевич в приятели государю вошел и подлинно вел себя так, будто у него ни креста, ни совести не бывало. И то сказать — жену князя Трубецкого, генерал-майора…
Иван Григорьевич Чернышев задвигал своим стулом. Все повернулись к нему, а он посмотрел на Панина. Тот спохватился и продолжал воспоминания уже в другом ключе:
— Еще помню я, что, едучи домой из Швеции, остановился в городе Торнео…
— А каков собой этот город? — спросил Павел. — Красив ли?
— Нет, некрасив, — ответил Никита Иванович. — И дурно выстроен.
— Он лучше нашего Клину или хуже? — опять спросил Павел.
— Уж Клину-то нашего, конечно, лучше, — сказал Панин. — Нам, батюшка, нельзя еще о чем бы то ни было рассуждать в сравнении с собою. Можно говорить, что там, за границею, это дурно, это хорошо, отнюдь к тому не применяя, что у нас есть. В таком сравнении мы верно, всегда потеряем.
— Отчего ж не сравнивать, ваше превосходительство? — возразил Порошин. — Ныне вся Европа знает, что русская армия шведской, прусской и турецкой сильнее, а может быть, и всех этих трех, вместе взятых. Возьмем другой пример. Наш Санкт-Петербург иноземцы Северной Пальмирой величают. Он хорош сам по себе и в рассуждении хорошести своей с любым самым лучшим европейским городом сравним быть может.
Павел переводил глаза с одного своего воспитателя на другого. Возражение Порошина, обычно весьма сдержанного, удивило мальчика своей горячностью. На лбу его выступили две жилки, и они значили, как давно уже подметил Павел, что Порошин сердится.
— Или Тверь, — продолжал молодой воспитатель. — Как быстро и регулярно, по плану, выстраивается этот город!
— Так поэтому Тверь со временем может стать маленьким Петербургом? — спросил Павел. Он спешил на помощь своему кавалеру. — Как выстроится Тверь, она милее мне будет, чем все иностранные города. Я ведь русский великий князь, а не шведский или прусский.
— Напрасно от своих прав отказываетесь, ваше высочество, — сказал Никита Иванович. Он заметил волнение Порошина, но не понял его причины. — Ваш отец, покойный государь Петр Федорович, по рождению своему был наследником не только русского, но и шведского престолов. Лишь благая воля императрицы Елизаветы привела его в Россию. И если б не она, могли бы вы родиться шведским принцем. Тогда, конечно, хвалили бы вы город Торнео, а о том, что существует какой-то Клин, и не слыхивали бы, как не слыхивали вы о какой-нибудь Мальте или Корсике.
— О Мальте великий князь не только может, но и должен знать, — вмешался Иван Григорьевич. — Мальтийцы — очень храбрый народ, пусть их и не много на острове. Сказывают, что однажды восемь человек мальтийцев двести турок прогнали.
— Если бы не ваше сиятельство это говорили, я бы не поверил, — заметил Павел и подмигнул Порошину, давая знать, что его слова имеют особый смысл. И Порошин понял, что великий князь указал на правдивость Ивана Григорьевича в укор тем из своих приближенных, которые любили в беседах приврать или преувеличить чьи-либо недостатки и достоинства.
Он поддержал Чернышева:
— Остров Мальта стоит, почитай, в центре Средиземного моря. Кому куда путь ни лежит — Мальты не миновать. Владели ею разные народы. В древности — финикийцы, греки, карфагенцы, римляне, готы, византийцы, норманны. Наконец захватил ее король Сицилии — тому лет будет двести с лишним — и отдал во власть рыцарского ордена иоаннитов, или госпитальеров. Это был сильный орден. Знатные рыцари согласились защищать Средиземное море от африканских пиратов и турок, а братья из простого люда помогали бедным и больным. Турки пытались отнять у рыцарей остров и учинили осаду крепости Ла-Валетта. У них было сорок тысяч войска, а рыцарей всего семьсот, но при них еще семь тысяч солдат. Четыре месяца турки штурмовали крепость, однако взять ее не смогли — и уплыли в свою Турцию.
— Какие храбрецы! — воскликнул Павел. — Я хотел бы с ними воевать против турок… Расскажи еще про мальтийцев!
— Не время и не место для того, ваше высочество, — ответил Порошин, — а будет вам угодно, почитаю вам книгу из истории мальтийских кавалеров, сочинение господина Верто, откуда и сведений о тех рыцарях набрался.
— Непременно почитай! И я все про Мальту буду знать, Никита Иванович! — не без вызова сказал великий князь. Он уже забыл о своей ссоре с Порошиным, вступившимся за Ломоносова, и мысленно объединился с ним против Панина, чьи насмешки показались ему обидными.
3
День проведя на службе, Порошин вечером ушел к себе на квартиру, в доме купца Краснощекова. Надобно было перечитать страницы дневника, кое-где исправить их и дополнить. Но главное — хотелось побыть одному, перебрать в уме впечатления, может быть — записать их. Могучий отклик петербургского люда на кончину Ломоносова, — а размеры этого проявления народного горя никто накануне не мог бы себе представить, — также требовал размышлений, особенно в сравнении с тем равнодушием, с которым встретили горькую весть обитатели Зимнего дворца. И даже мальчик-цесаревич заговорил было языком врагов Ломоносова…
Дверь дома Краснощекова отворила Порошину младшая дочь хозяина, Настасья. Старшая, Мария, была замужем за придворным лакеем Мишляковским и немало гордилась такой близостью к императорскому двору. Настасья уже заневестилась, но женихов купеческого звания отвергала. Ее манили радости придворного быта, и зять обещал присмотреть хорошего человека из своих сослуживцев.
В ожидании доброго молодца с орлами на парадной ливрее Настасья для пробы влюбилась в Порошина, что сделать было не мудрено, он того стоил. Красивый, умный, добрый офицер, воспитатель его высочества, завладел воображением девушки. Порошин был с нею неизменно вежлив и выучил грамоте. Теперь Настасья переписывала в тетрадку любовные стихи и тратила много листовых румян и ржевских белил, наводя красоту на свое круглое личико, и без того вполне миловидное. Зубы она, по купеческой моде, чернила, и это обыкновение, на взгляд Порошина, делало ее улыбку менее привлекательной. Однако подруги засмеяли бы девицу с белыми зубами.
