Но тучи рассеялись вновь, и самым неожиданным образом, за несколько дней до предполагаемой поездки.
По случаю предстоящего путешествия Нерон отправился принести обеты богам. Его сопровождали все, кто должен был ехать с ним, в том числе и Лукан, а также сенат в полном составе и толпы народу разных сословий. С утра Полла проводила мужа из дому и, не в силах ничем заняться, легла на ложе в спальне и заплакала. Вдоволь насытившись плачем, она взглянула на себя в зеркало и ужаснулась своему отражению, увидев поблекшие глаза с покрасневшими белками и веками, распухший нос. Надо было бы привести себя в порядок, но для себя самой ей этого делать не хотелось, а Лукана она ждала еще нескоро. Внезапно он как будто из-под земли вырос на пороге спальни, широко улыбающийся, каким она уже давно его не видела.
– Что тут за сырость? По какому такому воробушку плачет моя Лесбия? – спросил он, заметив ее слезы и заключая ее в объятия. – Возблагодарим богов, жена, и в первую очередь Весту! Она определенно милостива к нам. Цезарь никуда не едет и я тоже!
Полла не верила своим ушам, пока он не рассказал все, как было.
– Сначала Нерон поднялся на Капитолий, где, как он сам выразился, беседовал с богами Капитолийской триады[127]. Вероятно, они поладили. Потом с Капитолия он и мы, сопровождающие, спустились на форум и проследовали в храм Весты. Такова была его воля. Чтобы все вошли туда, куда обычно входить нельзя никому. Ну, это в его духе! Поскольку всем сразу было не поместиться, заходить должны были по очереди, по нескольку человек. Догадайся, кто вошел вместе с ним?
Лукан задал этот вопрос с тем огоньком в глазах, который обычно бывает у человека, задающего неразрешимую загадку.
– Ну, Петроний, наверное. Или Тигеллин?
– Молодец, частично угадала. Конечно, Тигеллин. Петроний же – заметь! – стоял снаружи рядом со мной. А вошли – Вителлий и… Ватиний!
– Надо же! Этот шут?
– Он самый! Но оно и к лучшему. Я не знаю, что там произошло. Но все видели, что, выходя, Нерон за что-то зацепился. За что там можно зацепиться – в храме Весты, – ума не приложу. Там – ты бы видела! – в само́м круглом храме один очаг посредине. Возможно, кто-то из этих доблестных мужей просто наступил ему на край тоги. Но он вдруг смертельно побледнел и затрясся всем телом, как будто сама Веста собственной рукой схватила его за одежду. Это было какое-то мгновение, а потом он вдруг, оглядев собравшихся, – а весь форум был заполнен народом, – заявил, что передумал ехать, что, дескать, все его личные желания отступают перед любовью к отечеству, что он видит опечаленные лица сограждан и не может огорчить их даже кратковременным отъездом. Короче говоря, на сегодняшний день я свободен от повинности, а нам с тобой обоим это урок, чтобы не падать духом раньше времени! Пойдем же скорее, совершим возлияния Весте и бросим в ее огонь ладана!..
Оставшись в Риме, Нерон принялся устраивать пиршества в общественных местах, совершенно не стесняясь, как в собственном доме. Тогда Полла услышала от Лукана двустишие:
Рим отныне – дворец! спешите в Вейи, квириты,
Если и Вейи уже этим не стали дворцом.
Она с трепетом спросила, не он ли его сочинил, но Лукан только засмеялся в ответ, и она так и не поняла, означает это «да» или «нет».
Нерон, казалось, нарочно выдумывал изощренные издевательства над самой душой народа, в которой, несмотря на общее падение нравов, еще держались какие-то нравственные устои и теплились добрые чувства. Самым вопиющим случаем стал его так называемый брак с неким доселе никому не известным распутником Пифагором. Эта шутовская свадьба проходила как настоящая, Нерон изображал невесту, на нем было пурпурное платье и огнистая фата, и Пифагор переносил его через порог Палатинского дворца. После смерти маленькой августы чувствовалось, что в отношениях Нерона с Сабиной появилась какая-то трещина. Говорили, что и этот «брак» с Пифагором Нерон заключил назло ей.
В своем сочинении Лукан подошел к восьмой книге, в которой рассказывалось о злодейском убийстве Помпея правителями Египта, пожелавшими угодить Цезарю. К счастью, поэт обошелся без излишних кровавых подробностей, каких можно было ожидать, но описанная сцена все равно была тягостна, и больше всего Поллу ужасало то, что смерть Помпея происходила на глазах у Корнелии, видевшей с корабля, как ее мужа, призванного на берег якобы для переговоров, поражают удары мечей.
– А нельзя, чтобы она этого не видела? – робко попросила Полла.
– Так пишут историки, – развел руками Лукан. – Тут я ничего не могу поделать. Я стараюсь не искажать событий.
Стоял уже месяц июль, и в Городе все труднее было переносить жару. Лукан и Полла вновь собирались ехать в Байи, где опять намеревались провести конец лета в обществе Сенеки и Паулины. До отъезда оставались считанные дни. Пожар начался в ночь на четырнадцатый день до августовских календ[128]. Среди ночи Поллу разбудил Лукан. Едва проснувшись и еще не осознав, что происходит, она одновременно услышала его кашель, звук колотушки, которой он вызывал слуг, ощутила горький запах дыма в воздухе и тяжесть в собственной голове. Она тут же поняла, что это пожар, но не поняла, где именно.
– Мы горим? – в ужасе спросила она.
– Видимо, да… – с трудом произнес Лукан и снова закашлялся.
За стеной послышались крики, топот ног. Зазвучали голоса:
– И в левом крыле тоже все спокойно.
– В доме пожара нет!
– Это в Городе пожар!
От главного входа было хорошо видно зарево на западе, похожее на запоздалый закат (был уже час третьей стражи), и клубы желто-бурого дыма, поднимающиеся над Городом. С неба сыпался пепел с мелкими черными угольками. Слышались вопли и какой-то гул то ли отдаленных сливающихся голосов, то ли наступающего огня.
– Едем отсюда! Пока не поздно! – задыхаясь, твердил Лукан. – К воронам этот дом-клетку, пропади он пропадом!
Слабые легкие Лукана сыграли в их отъезде решающую роль. Ему стало трудно дышать, когда большинство еще даже не чувствовало запаха дыма. Это помогло им собраться раньше многих, и это же сделало неизбежным их отъезд: пережидать пожар в доме было для него решительно невозможно.
Оставив задыхающегося Лукана на попечении Спевсиппа, Полла принялась деятельно руководить сборами. Никогда раньше она не думала, что способна при столь угрожающих обстоятельствах действовать с таким холодным самообладанием. Она велела рабам как можно скорее запрягать мулов и стала отдавать необходимые распоряжения управляющим. Она не призывала их разбегаться в панике, но велела им поступать сообразно здравому смыслу и более заботиться о спасении человеческих жизней, нежели о сохранении хозяйского имущества.
Вещи, которые они брали с собой, поместились в карруку и две рэды, одну из которых заняли исключительно книги. В путь тронулись уже на рассвете. Дороги, ведущие из Рима, были забиты разнообразными повозками отъезжающих, по обочинам и прямо по полям шли толпы пеших. Слышался детский плач, женские причитания, лай встревоженных окрестных псов. Сначала им пришлось двигаться не в направлении Кампании, куда они устремлялись, а почти в противоположную сторону, по Лабиканской дороге, лишь потому, что туда легче было проехать.
Лукан полулежал в карруке, обложенный подушками, с влажным полотенцем, закрепленным над его головой, хватая ртом воздух, как вытащенная из воды рыба, и время от времени заходясь в приступах удушливого кашля. Полла не знала, чем облегчить его страдания, и только, не выпуская, держала его руку в своей да время от времени помогала ему принять более удобное положение. Спевсипп тоже был в затруднении, потому что все, что он знал о подобных случаях, сводилось к одной фразе: если воздух нездоровый, надо переселиться в местность со здоровым воздухом. А сейчас повозки еле двигались по дороге, и дым, догоняя их, стелился по полям. Но как только им удалось, повернув на юг, вырваться из дымного плена, Лукану сразу стало заметно легче. А через четыре дня, когда подъезжали к Байям, он уже чувствовал себя вполне здоровым и лишь слегка покашливал.
Сенека, которого они не смогли даже известить о своем приближении письмом, был несказанно рад их внезапному появлению. Они приехали рано утром, и он вышел им навстречу прямо в легкой летней эндромиде, какую обычно надевал после утренних телесных упражнений.
– Дорогие мои! – воскликнул он, обнимая их обоих. – Вы и представить себе не можете, как мы тут волновались. А о скольких близких людях еще нет вестей! Это бедствие, какого не знал Рим!
– Я почти уверен, что это… он поджег Город, – глухо проговорил Лукан.
Сенека внимательно посмотрел на него и сказал, понизив голос:
– У тебя есть веские основания так думать? Не бросайся такими словами, мой мальчик! Это может плохо для тебя кончиться.
– Я знаю, о чем говорю! – упорствовал Лукан.
