— Пусть Бог благословит тебя! — наконец решилась она. — Страшные времена пришли. Уже не часто встретишь убеждённого католика...
Он посмотрел в её испуганные просящие глаза.
— Я не католик, — и быстро ушёл с площади.
Той ночью студиозус не спал до утра, так же, как после откровенности Альмы. Рушился привычный мир. Происходило то, о чём он так мечтал, живя в родном Виттенберге. Только теперь он не мог понять, нравятся ли ему такие изменения.
Впервые родительский дом, эта скучная тюрьма для духа, показался ему уютным.
В самый разгар лета в Альтштадт послушать мюнцеровскую проповедь приехал Филипп Мудрый — хозяин замка, в котором скрывался Лютер и жили студиозусы. Он прибыл с ещё одним саксонским курфюрстом, Иоганном, и многочисленной свитой. Фромбергер весь извёлся, надеясь увидеть Альму. Хотя с какой стати ей находиться здесь?
Оба студиозуса были уверены: «Гедеон» смягчит железо своих речей перед князьями. Однако тот, наоборот, разошёлся пуще прежнего. Объявив темой проповеди вторую главу из Книги пророка Даниила, он сразу переключился на современный мир. Глядя в глаза князьям, говорил о конце их власти и почти прямым текстом подстрекал крестьян взяться за оружие. Никто не верил своим ушам. Даже циничный Людвиг глядел растерянно. Но больше всего Альбрехта поразили курфюрсты. Они покорно дослушали его речь до конца, который был не менее ужасен:
— Небо наняло меня в подёнщики, и я точу мой серп, чтобы жать колосья, — исступлённо закричал Мюнцер. — Безбожники не имеют права жить, разве что избранные это им позволят.
Видимо, сам испугавшись своих слов, он добавил чуть тише:
— Князья должны помочь народу, если не хотят лишиться власти.
Студиозусы думали: Мюнцера схватят, не дав ему выйти из церкви. Однако князья заговорили о возможности напечатать его проповедь.
— Как вам этот праздник сатаны? Прекрасно смотрится в папской церкви, не правда ли? — услышали они рядом знакомый голос.
— Професс... — выдохнул Альбрехт.
— Юнкер Йорг, — сухо поправил его Лютер. — Кстати, поздравляю вас с прекрасным выбором наставника.
Он развернулся и быстро пошёл прочь. Фромбергер бросился следом.
— Прошу вас, скажите...
— Да что вы, право, себе позволяете! — Лютер попытался отодвинуть студиозуса с дороги, но тот стоял, будто скала. — Что вам от меня опять надо?
— Скажите... умоляю, как там Альма?
— Вы безумец, — неприязненно ответил профессор, но, видя отчаянные глаза бывшего ученика, смягчился:
— Я не знаю, где она. Она покинула замок вскоре после вас.
— Ну и где же твои инквизиторы, Мигель? — спросил Иниго печатника, зайдя к нему через неделю.
— Уже несколько дней, как прибыли и занимаются расследованием твоего дела, — ответил тот. Иниго задумчиво почесал мизинцем бровь.
— Как ты думаешь, не стоит пойти помочь им, а то ведь нарасследуют, пожалуй...
Мигель энергично замотал головой:
— Даже не думай. Делай вид, будто ничего не происходит, но особо не высовывайся. Может, обойдётся.
— Значит, не высовываться... и как же это сделать?
— Прекрати на месяц-другой свои рассказы и «помощь душам», как ты это называешь.
Лойола посмотрел на него с недоумением:
— Целый месяц! А то и два! О чём ты говоришь, Мигель?
— Но если выяснится, что ты неправильно проповедуешь, тебя сожгут, — предостерёг печатник.
— А если расследуют неправильно и это выяснится, их самих сожгут, — отмахнулся Лойола, — пойду я всё-таки посмотрю на них.
Его вызвали раньше, причём вместе с четырьмя товарищами, но вместо инквизиторов их принял викарий епископа Толедского, по имени Фигероа.
— Ваш образ жизни тщательно изучили, но не обнаружили никакой ошибки, — объявил он. — Вы можете продолжать беспрепятственно ваши встречи и разговоры. Только измените свой внешний вид.
— В каком смысле изменить? — не понял Иниго. — Ваше преподобие имеет в виду парики или, может, накладные бороды?
— Вы не являетесь монашествующими, — бесстрастно заметил Фигероа, — а носите одинаковую одежду. — Он указал на спутников Лойолы. Все они, не исключая своего наставника, носили серые балахоны, полученные в приюте Богоматери Милосердной. — Смените её, если нетрудно.
— Хм. Если нетрудно! Это трудно, я даже бы сказал, невозможно. Мы — бедные студенты, питаемся милостыней. Кто нам купит новую одежду? Может, ваше преподобие?
Викарий задумался, оглядывая их.
— А вы не покупайте. Покрасьте то, что есть. Вы и вот этот ваш товарищ, например, в чёрный цвет, те двое — в коричневый, а мальчик (он указал на самого младшего из них) пусть останется, как есть.
— Хорошо, — согласился Иниго. — Насколько я понял, ереси в нас не обнаружили.
— Разумеется, — сказал викарий уже более холодно. — Вы заметите, если её совершите. Вас тут же сожгут.
— Вас тоже сожгут, — пообещал Лойола, — если совершите что-нибудь... такое...
...Они продолжали проповедовать, а также ухаживали за больными, одинокими и обездоленными... Всё больше людей собиралось вокруг Иниго, среди них попадались и местные аристократы, а особенно — аристократки.
Две богатые вдовушки — мать и дочь — пользовались известностью в Алькале. Они рьяно взялись за очищение души, не скупясь на подарки и заботу для нищих, но этого им показалось мало.
Как-то на рассвете Иниго, до сих пор живущего в приюте Богоматери Милосердной, разбудил тихий стук в дверь.
На ходу просыпаясь, он накинул перекрашенный балахон и пошёл открывать. На пороге стояли две фигуры, с головой закутанные в покрывало.
— Благословите нас, Иниго! — послышался умоляющий шёпот.
— Я не священник, — он отчаянно боролся с зевотой. — А что вы собрались сделать?
— Всё давно решено! — дочь, скинув с головы покрывало, обратила на него прекрасные глаза, горящие страстью и преданностью. — Мы бросаем всё и идём! Да, мама?
— Да! Да! — зашептала мать не менее страстно.
Зевота Иниго мгновенно прошла.
— Куда идёте?
— Пешком! Поклоняться, как вы! — воскликнула дочь уже не шёпотом, рискуя разбудить бездомных в соседних комнатах.
— Как вы, как вы... — восторженным эхом отозвалась мать.
— В Иерусалим? С ума сошли? — Иниго вдруг понял своего брата Мартина, пытавшегося удерживать его. — Даже не думайте!
— Нет-нет, мы всего лишь слабые женщины, нам не дойти! — сокрушённо вздохнула дочь.
«Слава богу», — подумал он.
— Мы идём в Андалусию, в места святой Вероники Хаэнской, — закончила молодая вдовушка.
— Не ходите, вы не дойдёте, — резко сказал Лойола, — вы слишком хороши собой. В пути, знаете ли...
— Нас охранит Бог! — торжественно произнесла мать.
Он кусал губы, думая, как остановить этих новоявленных праведниц. Если с ними что-нибудь случится — это ляжет на его совесть тяжким гнетом.
— Я вынужден буду сообщить вашим родственникам... начал он, но женщины посмотрели на него с такой смертельной обидой...
— Это нечестно, — сказала дочь. — Зачем пробуждать огонь в душах, если потом гасить его?
— Идите, — вздохнул он, — да благословит вас Бог.
Так тяжело у него на душе не было уже давно, пожалуй, с момента неудачного выступления на теологическом диспуте в Венеции.
Через несколько дней к нему пришёл альгвасил и со словами: «Пойдёмте-ка со мной ненадолго» отвёл в тюрьму.
Там он просидел чуть ли не месяц, но никто и не думал допрашивать его. Зато многочисленные последователи рвались навещать заключённого, и у тюрьмы образовалась очередь. К нему приходили университетские сокурсники и профессора, а четыре верных товарища умоляли посадить их вместе с наставником. Особенно рвался в тюрьму Каликсто, первым примкнувший к Лойоле. Он был высоченного роста и с большими кулаками, чем повергал тюремщиков в беспокойство.
По прошествии восемнадцати дней с момента заключения арестанта повели на допрос, проводимый всё тем же викарием Фигероа.
— Скажите, вам известны Мария дель Ваде и Луиза Гонзалес? (Так звали восторженных беглянок).
Лойола ответил утвердительно.
— А вам известно, где они находятся?
Иниго покачал головой.
— Очень жаль. Вам вменяется в вину их исчезновение. Полагают, именно вы подстрекали их покинуть дом.
— У меня нет доказательств, но, видит Бог, я всячески отговаривал их от этого.
— Ага. Значит, вам были известны их планы. Вы сами признались в этом.
— Вы не инквизитор и не судья, — сказал Иниго, — что вы хотите от меня?
— А вот посмотрим! — загадочно сказал Фигероа, и Иниго снова увели.
На следующий день викарий сам пришёл к заключённому и объявил: пропавшие дамы вернулись. По их словам, Иниго их действительно к побегу не подстрекал, а всячески отговаривал. Значит, обвинение в этом злодеянии с него снято.
