— В этом? А разве есть другое? — поинтересовался заключённый.
— Вы все практикуете теологию, не окончив университета, и потом... инквизицию не устраивает ваш внешний вид.
— И что же не так в моём виде? — возмутился Лойола. — Мы с товарищами перекрасились сразу после ваших слов.
— Обуйтесь. Нельзя ходить босиком, — мрачно объяснил викарий. Иниго язвительно посоветовал:
— Вы уж сразу скажите, может, ещё как-нибудь доработать костюм? Причёсочки, может, какие-нибудь особенные?
— Идите, — прервал его викарий, — вы свободны.
Едва покинув тюрьму, Лойола в бешенстве пустился на поиски епископа Толедского, начальника этого Фигероа.
Как он и подозревал, епископ не особенно вдавался в суть расследований своего подчинённого. Сам он отличался свободолюбивым нравом и даже уважал Эразма Роттердамского — и за многотомные учёные труды, и за сатирические «безделки», вроде «Похвалы глупости».
Иниго обрадовался, увидев перед собой священника, умеющего выслушать с пониманием. В последнее время ему не везло на таких. Почти со слезами он просил епископа дать ему совет, как поступить со сложившейся в Алькале ситуацией.
— Идите доучиваться в Саламанку, — вдруг предложил тот, — у меня там есть несколько друзей, я напишу им, пусть помогут вам. И возьмите это, — он протянул Иниго четыре эскудо.
На прощание Фигероа — надо отдать ему должное — одарил студенческой одеждой и четырёхугольными шапочками не только Лойолу, но и четырёх его товарищей.
Они пришли в Саламанку с намерением учиться, более твёрдым, чем когда бы то ни было. Однако в разгар лета профессора отыскивались с большим трудом. Поэтому, ознакомившись с планом будущих занятий, странники снова занялись любимым делом помощи душам.
Лойола вместе с Каликсто как раз растолковывали страждущим способ испытания совести, открытый в Манресе, когда к ним подошёл молодой монах-доминиканец.
— Отцы весьма наслышаны о вашем праведном образе жизни, — сказал он. — Они желают видеть вас у себя, дабы спокойно потолковать обо всём. Предлагаю пойти прямо сейчас.
— Пойдём? — спросил Иниго товарища. Тот не возражал.
— Отчего же нет?
Они пошли за монахом по узким улочкам. А день этот оказался очень знойным, и к обеду жара стала просто невыносимой. Огромный Каликсто снял студенческую лобу (что-то вроде рясы), подаренную Фигероа, и нёс её в руках. Лёгкая, но неудобная ноша раздражала его всё больше. Увидев нищего, сидящего в тени одинокого дерева, он бросился к нему, словно к спасению, и отдал надоевшую одежду. Сам же после этого остался в короткой рубахе, коротких же обтрёпанных штанах и длинных, много выше щиколоток, ботинках со шнурками разного цвета. Выглядел он при этом совершенно дико, но Иниго, памятуя собственные эксперименты с костюмами, промолчал.
Так они пришли к доминиканцам. Один из них тут же выказал возмущение внешним видом Каликсто.
— Я отдал свою одежду нищему! — гордо объяснил тот. Монах, поморщившись, процедил: «Caritas incipit a se ipso» («Забота должна начинаться с себя самого»). Остальные отцы вели себя благожелательно. Привели гостей в часовню и, усадив, приступили к расспросам.
— Расскажите нам, господин Иниго, о вашем учении. Правда ли, что оно допускает относительность смертного греха?
— Моё учение? — он удивился. — Разве есть какое-то учение? Мы просто стараемся совершенствовать душу для наиболее достойного служения Господу.
— И как же ваши совершенные души относятся к смертному греху? Для них это абсолютное понятие?
— Интересный вопрос. Я никогда не задавал его себе. Но здесь, вероятно, всё зависит от цели, которую ставит перед человеком Бог.
— Вот как? — доминиканец встал и начал медленно прогуливаться к алтарю и обратно. — И какие же цели оправдывают смертный грех?
Иниго задумался.
— Сложно сказать... Хотя почему же? Вот простой пример, с которым могут встретиться многие. Убивать — смертный грех. Но если вы на войне... (перед его внутренним взором встали памплонские стены) и ваши противники такие же христиане, как вы...
— Но здесь очень важны мысли, — возразил один из отцов, — сожалеете ли вы в этот момент о грехе? Чувствуете ли раскаянье?
— В этот момент? — Иниго усмехнулся. — Разумеется, нет. Если воин начнёт чувствовать, вместо того чтобы сражаться...
Доминиканец прервал его:
— А если это не война, если на вас просто напали? Просто оскорбили? Или вообще, вам показалось, будто оскорбили? Видите, как опасны могут быть подобные рассуждения. А вы ведь говорите с людьми о заповедях. Даже толкуете их, не имея на то основания! Вот скажите, как вы понимаете Пресвятую Троицу?
— По-моему, достаточно, — негромко сказал другой священник, не принимавший участие в разговоре.
— Они ещё заговорят, — добавил сердитый монах, осудивший внешность Каликсто.
Отцы вдруг дружно встали и с поспешностью покинули часовню.
— А вы посидите пока здесь, — сказал странникам монах, уходящий последним, и запер часовню на ключ снаружи. Каликсто начал безуспешно дёргать дверь, потом пнул её несколько раз. Лойола с усмешкой смотрел на его старания.
— Ты же, помнится, хотел посидеть со мной в тюрьме, Каликсто?
— Но это же не тюрьма, а часовня! — возмутился тот.
— Лучше не проси, — предостерёг Иниго. — Не ровен час, допросишься.
Ближе к вечеру монахи повели их на обед, причём шли по бокам каждого, будто стражники. В трапезной набилось много народу, и все оглядывали странников с таким любопытством, будто те были, по крайней мере, слонами. Им задавали вопросы. Иниго заметил намечающийся раскол в монашеских рядах. Добрая половина монастырской братии прониклась к странникам симпатией. Однако после обеда их вновь заперли в часовне.
Так продолжалось три дня, потом их всё же перевели в тюрьму, причём не в камеры для преступников, а на заброшенный чердак тюремного здания. Там воняло крысами, всюду валялись грязные погрызенные тюфяки. Арестантов приковали цепью за ноги к столбу, подпирающему крышу. Цепь оказалась совсем короткой, лечь было невозможно, и даже усаживались они с трудом — стальные звенья врезались в тело.
— Всё, как ты мечтал, Каликсто, — поддразнивал Лойола товарища.
Ночь, разумеется, прошла без сна.
Наутро у тюрьмы образовалась очередь, как в Алькале, даже больше. Узникам передавали одеяла, еду и рвались посмотреть на них. Некоторых посетителей почему-то пускали. Они спрашивали, не страшно ли быть обвинённым в ереси. «Растём потихоньку, — думал Иниго, — в юности меня сажали за дебош, недавно в Алькале — за совращение, пусть и духовное, теперь и до ереси добрались».
— Ах, это невозможно вынести! — вскричала одна богатая сеньора, тоже попавшая на чердак, в ужасе зажимая нос. — Как вы выносите это?
Лойола грустно посмотрел на неё.
— Разве вы не хотите попасть за решётку ради любви к Богу? Во всей Саламанке не сыскать цепей, которые я не желал бы из любви к Нему.
— Всё равно это ужасно! — не согласилась сеньора и заплатила тюремщику, чтобы он снял цепи, — ведь всё равно тюрьма заперта.
В эту ночь узники расположились со всеми удобствами — наелись гостинцев и легли на чистые одеяла.
Ближе к утру их разбудили шум и крики. По чердачной лестнице загремели быстрые шаги, и возникла фигура, еле различимая в темноте.
— Есть тут кто? — вопрос прозвучал отрывисто, спрашивающий слегка задыхался.
— Мы, — ответил Каликсто, — что там за шум адский?
— Побег, — объяснил неизвестный, — охрану всю убрали. Бегите смело!
— Спасибо, — поблагодарил Лойола, — мы подождём суда.
— Как знаете! — И фигура исчезла.
— Может, стоит всё же уйти, пока можно? — осторожно спросил наставника Каликсто, тихонько собирая остатки еды в узелок. Он боялся признаться, но тюрьма утомила его до крайности. Иниго хмыкнул:
— Я не вижу здесь никакого «можно». Разве нас кто-то отпускал?
Каликсто снова сел на одеяло, радуясь темноте. От стыда у него всегда краснели уши.
Поутру пришедшие разбираться с происшедшим альгвасилы обнаружили пустую тюрьму и двоих арестантов, сидящих на чердаке при открытых дверях.
— Вы слышали ночью что-нибудь подозрительное? — спросили у них.
— Подозрительное? — задумался Лойола. — Пожалуй, нет. Мы слышали только, как разбегались арестанты.
Когда об этом узнали в городе — всю площадь перед тюрьмой заполонил народ. Странников немедленно перевели с чердака в особняк, стоявший напротив. Новые условия оказались просто роскошны, но на свободу выйти по-прежнему запрещалось, и посетителей теперь не пускали. Наконец пришло время суда.
На допрос вызвали одного Лойолу. Каликсто перед этим перевели обратно в тюрьму. Судьями были три доктора теологии и один бакалавр. Этот бакалавр прямо-таки горел желанием уличить в чём-нибудь арестанта.
