— Это большак, по нему взад-вперед ездят дозорные, а нам надо на ту сторону. Давай-давай, держись, там передохнем.
Все-таки он слышал и понимал. Даже шум ветра не заглушал его прерывистое дыхание, когда они ползли, низко пригнувшись, как будто это имело какое-нибудь значение; вот они перебрались через дорогу и вползли в спасительную чащу, глубже, глубже… Замученный Юкум уже выбился из сил и со стоном уткнулся в мягкий ковер полевицы. Рука Инты почувствовала, что спина его содрогается от тяжелых вздохов, а одежда насквозь промокла от скользкой липкой жидкости. Жив и спасен… о большем она и не помышляла. Никто и никогда не учил ее молитвам, а тут она бессознательно сложила руки, обратила кверху лицо, словно выражая горячую благодарность шумящему, свистящему ветру, заглушавшему и стоны раненого, и ее дыхание, гибким березам, сердито дрожащим осинам, которые наклонившимися вершинами обещали уберечь своих случайных гостей, а больше всего — спасительной тьме, укрывшей их от грозящих смертью косых пылающих глаз…
Юбка на коленях изодрана в клочья, ноги стерты до крови. Инта встала и приподняла обессилевшего Юкума, двойная сила была теперь в ее мускулах. Здоровую руку его она закинула себе за шею, своей же обняла Юкума за пояс и крепко держала. Так, почти неся его, она потащилась сквозь густую заросль, островками папоротника, через узкие просветы в путанице полусгнивших сучьев. Раненый, должно быть, ничего не видел, но глаза Инты, лесного звереныша, кое-что различали даже в этом шумящем черном хаосе. Долго-долго тащились они так, спотыкаясь и вновь поднимаясь, с изодранными лицами, с исцарапанными руками, смертельно усталые, порою не соображая, зачем они здесь и куда бредут. Ночь тянулась бесконечно, бескрайней казалась и эта спасительная чащоба. И только когда ноги Инты почувствовали что-то похожее на пологий откос, стволы деревьев стали вырисовываться, листва понемногу затихать. Подняв лицо, Инта увидела покрытое свинцово-синими тучами небо. И, сама уже готовая потерять сознание, поддерживая Юкума, шаталась и порой приваливалась спиной к какой-нибудь березе, чтобы перевести дух.
Но тут Инта внезапно услыхала знакомый звук — раз, другой. Искрой промелькнуло что-то совсем вылетевшее из головы этой кошмарной ночью и совершенно забытое. Усадила раненого и, пошатываясь, пролезла сквозь кусты к дороге — порядком уже рассвело, даже землю можно было разглядеть. Да, вон сидит на корточках бородатый Букис; положив заряженный мушкет по одну сторону, меч пристроив по другую, он уже онемевшими руками укачивал Пострела, но тот брыкался и никак не умолкал. Лицо старшого, как только он завидел Инту, озарилось радостной улыбкой, но она сразу же потухла, когда он получше разглядел оборванную и исцарапанную няньку, еле державшуюся на ногах. Так уж с ним всегда бывало: от неожиданности ли, выражая ли сочувствие, жалость, гнев — безразлично, какое переживание, — он всегда точно досадовал и ощетинивался, иное выражение чувств было не в его натуре Он швырком кинул ей на руки Пострела и пробурчав в бороду:
— И где ты всю ночь таскалась? А мы ждем не дождемся. Этому крысенку, наверно, есть охота.
«Наверно»… Да ведь как же не наверно!.. Букис принялся расспрашивать о вчерашней перестрелке и о том, что там случилось, но Инте некогда было рассказывать. В котомке еще нашлась горсть сухарей и туесок с медом Тениса. Пострел жадно сосал, чмокая губами и радостно глядя на кормилицу. Поев, он потянулся, зевнул и удобно привалился спать к теплой груди няньки, лежа под большим платком. Инта встала и пристроила малыша так, чтобы ему удобнее было дышать, потом сокрушенно покачала головой. Ну чем плохо этому баловнику, знай хрюкает да еще улыбается во сне, — как же она теперь с такой ношей будет поддерживать замордованного Юкума, коли сама еле на ногах стоит? Но тут она заметила, что Букис поглаживает простреленную ляжку, и вскипела.
— И чего ты стонешь с такой царапиной! А ну вставай и помоги тому, кто сам подняться не может.
Обруганный ею Букис послушно поднялся и пошел, крепясь, закусив нижнюю губу и прищурившись, волоча правую ногу и раздувая от боли ноздри.
Юкум хотя и попытался опереться на здоровую руку, но тут же уткнулся ничком. В серых утренних сумерках выглядел он ужасно — желтый, как выцветшая полевица, на лице и на руках засохла кровь, бурая одежда слиплась до самых сапог. Перепуганный Букис отступил назад и проворчал:
— Да его уж и вести-то незачем…
Вдвоем они поставили его на ноги. Инта вновь закинула его руку себе за шею и приказала Букису держать с другой стороны. Пройдя еще немного кустами, они вышли на дорогу. Было уже совсем светло, от хутора спешили им навстречу шестеро высланных вожаком людей.
Ополчение Мартыня, расположившееся у дымящегося сарая, так и не спало эту ночь. Перестрелку в бору из-за ветра никто не услышал, высланные с наступлением темноты разведчики вернулись, ничего не обнаружив и не разузнав. Все сходились на том, что с людьми Букиса стряслось что-то неладное. Предчувствуя недоброе, они глядели во тьму, поджидая разбитых врагом либо заблудившихся в лесу товарищей. Поодаль от потухшего сарая развели большой костер, караульные на дороге временами постреливали, но мушкет лишь бессильно щелкал, не в силах заглушить порывы ветра.
К полуночи один за другим притащились трое из людей Букиса, с исцарапанными лицами, невесть где блуждавшие и только со взгорья по свету костра разглядевшие, где находится мельничный хутор. Позднее, совсем с другой стороны, снизу по течению речушки, сюда приплелись еще трое. Они со страху бежали как очумелые и опомнились только в лесу, мимо которого вчера шли целый день. Рассказы рассеянных врагом людей были разноречивы и невероятны, одно было несомненно, что они разбиты и, как овцы, разогнаны по чаще. Ожидавшие их понуро слушали; с каждым часом беспокойство их возрастало, потому что все еще не явились Букис, Марч, Юкум и Инта с Пострелом. Но тут едва живой от усталости приполз Марч. Только трижды испив холодной воды, он смог приступить к рассказу. Про Букиса и Инту с Пострелом он ничего не знал, а Юкум, по его мнению, наверняка убежал и на зорьке, ежели не раньше, объявится.
На зорьке Юкум и в самом деле объявился, но такой, что те, кто послабее духом, глядеть не могли, а отошли подальше и, отвернувшись, повалились на землю. С головы до ног измазанный, серо-желтый, точно измятый в грязной ладони воск, он лежал, закрыв глаза и разинув рот, который уже не просил есть и не принимал воды. Лицо его обмыли, самого укрыли кафтаном; опустившись возле него на колени, Инта уже не отходила ни на шаг; Пострела по очереди нянчили мужчины. К полудню Юкум открыл глаза, пусто и беспредельно грустно взглянул на плывущие облака и снова закрыл их. Под вечер соратники вырыли на берегу ручья у опушки могилу и похоронили умершего; место заровняли и заботливо укрыли свежим дерном, чтобы нехристи не разведали и не надругались. Люди не проронили ни слова, но в их глазах пылала ненависть и жажда мести.
Ночью вожак поднялся, чтобы обойти стан и проверить выставленные со всех четырех сторон караулы. Ветер совсем утих, небо прояснилось, над бором блестел серпик молодого месяца; тишина после ветреного дня казалась особенно тревожной. На опушке Мартынь остановился и прислушался. Где-то поблизости время от времени слышалось завывание — не похоже, что волк, а Медведя он только что видел у костра. Подойдя поближе к тому месту, где находилась могила Юкума, он разглядел скорчившуюся на земле женщину. Охватив голову руками, она уткнулась лицом в колени, временами вздрагивала, как от нестерпимой зубной боли, и, стиснув зубы, протяжно выла.
На третий день у войска Мартыня на том же большаке, только верст на десять севернее, вышла еще одна стычка с калмыками. Вожак дал людям передохнуть в большом подлеске, через который проходила дорога. Все так утомились, что хоть палкой подгоняй. Провиант подходил к концу, полуголодные люди даже при хорошей дороге быстро уставали, тащились злые и угрюмые, все время вспоминая страшную смерть Юкума и злоключения, ей предшествовавшие. Мартынь понял, что с такими вояками ничего путного больше не добьешься, и нарочно держался близ дороги и на открытых местах, чтобы издалека заметить противника. Округа вся разорена и, видать, покинута жителями еще с прошлого года; косоглазые, с которыми столкнулись ратники, верно, удрали или направились дальше, к населенным местам. Во всяком случае со стороны мельничного хутора их ждать не приходилось, а к северу от подлеска расстилалось ровное, далеко просматриваемое плоскогорье. Огня не разводили, хотя было пасмурно и довольно холодно, — варить уже нечего, а ради одного тепла никому не хотелось напрасно спину гнуть. Оставшийся провиант сложили в одну кучу и поделили поровну на всех, только для Пострела отсыпали горсть из каждой котомки. Оказалось, что кроме вожака нашлись еще четверо, кому вовсе не хотелось есть, и они отдали свою долю проголодавшимся. Те даже не выказали никакой благодарности, а ели, отвернувшись, сопя, исподлобья поглядывая на Мартыня и друг на дружку. В глазах Тениса промелькнуло что-то вроде сожаления, когда Инта из его туеска с медом выскребла для ребенка приправу к зацветшему сухарю, такому твердому, что даже зубы взрослого с трудом его разгрызали.
