Том Холланд - Рубикон. Триумф и трагедия Римской республики

Все это не оставляло у Митридата ни малейших сомнений в том, что римляне добиваются его свержения. Он не отказался от собственных амбиций. Азия оставалась столь же полной богатой добычи, какой была всегда. Прячась от докучливых глаз римских наблюдателей, Митридат медленно восстанавливал свои военные силы, подорванные наложенными Суллой санкциями. На сей раз он обратился за вдохновением за рубеж, к своему врагу. Панцири с самоцветами и позолоченное оружие остались в прошлом, их сменила римская дисциплина и эффективность. Митридат начал оснащать свою пехоту гладиусами, короткими обоюдоострыми испанскими мечами, которые легионы приняли на вооружение примерно за столетие до этого. Жуткие раны, наносившиеся этим оружием, способным колоть и рубить, всегда вызывали особенный ужас на Востоке. Теперь Митридат вознамерился присвоить его.

С этой целью летом 74 года до Р.Х. он вступил в контакт с мятежными марианцами в Испании и заручился их помощью в оснащении и обучении его армии. Просочившиеся на поверхность слухи об этом вызвали в Риме ярость и ужас. Республика никогда не бывала настолько опасной, чем когда существовала угроза ее собственной безопасности. Римляне редко выходили в бой даже против самого ничтожного врага, предварительно не убедив себя в том, что их превентивные удары на самом деле являются оборонительными действиями. Митридата, конечно же, нельзя было считать слабым врагом. Над Азией вновь нависла реальная опасность. Волна народного негодования приобрела такие масштабы, что назначение восточного командования стало, наконец, неизбежным. Однако при этом следовало ответить на опасный вопрос: кому его доверить?

В 74 году сулланский истеблишмент еще сохранял достаточный контроль над Сенатом, чтобы забаллотировать всякого потенциального честолюбца. Таким образом, можно было оставить за бортом и Помпея, к тому же все еще находившегося в Испании, и Красса, с головой окунувшегося в борьбу за преторство. К счастью для Катула и его союзников, консулом в тот год являлся один из их людей. Луций Лукулл был деятелем наиболее способным и видным из всей высшей знати, связавшей свою судьбу с диктатором и его порядками. Карьера его оказалась бурной с самого начала. Лукулл происходил из старинного рода, известного в первую очередь неудачными браками и раздорами. Мать его с ненасытным пылом оставалась неверной своему мужу, и отец Лукулла ввязался в ряд вендетт, закончившихся его осуждением и изгнанием. Наследственная вражда досталась Лукуллу, который сделал себе имя, предав суду человека, добившегося осуждения его отца. Подобная непримиримость оказалась существенной чертой его характера. Она слишком легко могла перерасти в чопорность, ибо Лукулл не был наделен обаянием; он даже не пытался завоевать популярность, предпочитая оставаться человеком едким и отстраненным от общества. Одновременно он являлся гуманным и высококультурным интеллигентом, философом и историком, овладевшим греческой культурой и проявлявшим подлинную заботу о благосостоянии подданных Рима. Неизменный в своей ненависти, он проявлял не меньшую пылкость в привязанностях и верованиях. Он был особенно предан Сулле и его памяти. Почти несомненно Лукулл был тем самым единственным офицером, готовым сопровождать Суллу во время его первого похода на Рим. Во время войны с Митридатом он подчинял веления чувства долга приказаниям своего полководца и его стремлению умело и настойчиво защищать несчастных греков. Впоследствии он сделался душеприказчиком покойного, который посвятил ему свои мемуары и назначил опекуном своих детей. В отличие от Помпея или Красса Лукулл оставался верным своему мертвому другу.

Сулланский истеблишмент быстро заручился поддержкой Лукулла. На его сторону стали и прочие могущественные группировки Рима. Как раз перед избранием в консулы Лукулл породнился в браке с самой известной из всех патрицианских династий Рима. Клавдии были известны своей надменностью и капризами, однако они могли также похвастать более чем пятью веками высших достижений, не имея себе равных в этом постоянстве во всей Республике. Ни у одного семейства в прихожей не висело такого количества посмертных масок, не было больше наследственных клиентов, ни один род не имел такого богатого стола, отвечавшего всем прихотям того времени. Клавдии обладали такой знатностью, что даже дипломированный аристократ Лукулл превращался рядом с ними в нувориша, взбирающегося по общественной лестнице. Он настолько стремился породниться с Клавдиями, что даже согласился отказаться от приданого. Жена его, в лучших традициях невест Лукуллов, по прошествии недолгого времени пустилась во все тяжкие, однако Луций Лукулл, по всей видимости, считал, что может заплатить такую цену за союз с Клавдиями. Собственный расчет был и у его новых родственников. Глава семейства, Аппий Клавдий Пульхер, лишь недавно занял свое место после смерти отца, и помимо двух братьев и троих сестер, которых следовало обеспечить, у него имелись и собственные амбиции. При всем своем непомерном высокомерии Аппий превосходно понимал, что именно Лукулл способен обеспечить ему славную карьеру на Востоке. Любимое дитя семьи, Публий Клодий, также грезил войной. Ему только что исполнилось восемнадцать лет, а обычай предписывал молодому римлянину начинать в таком возрасте военную службу. Глаза Клодия, как и самого Аппия, были обращены к стезе славы. Но прежде чем оба брата вместе со своим зятем могли отправиться в Азию, Лукуллу еще предстояло получить утверждение своего командования. Даже при поддержке Катула и Клавдиев, оказывалось, что большинство сенаторов настроены против него. Отчаявшись, он понял, что не имеет другой альтернативы, кроме как обратиться к сенатскому архипосреднику, Публию Цетегу. Чрезмерная гордость не позволяла Лукуллу сделать это напрямую, и он предпочел соблазнить любовницу Цетега и уговорить ее оказать воздействие на своего любовника. Идея сработала: Цетег начал трудиться на благо Лукулла. В дело вступил блок прирученных им сенаторов, и ситуация нашла разрешение: Лукулл, наконец, получил главнокомандование.

Однако ему сопутствовал коллега по консульству Марк Котта. Факт этот следует рассматривать либо в качестве комплимента устрашающей репутации Митридата, либо, скорее, в качестве свидетельства того, что Сенат все еще не мог заставить себя доверить ведение войны одному человеку. Но какова бы ни была причина этого решения, оно скоро отозвалось неудачей. Пока Лукулл готовился к вторжению в Понт, Котта умудрился потерять весь флот в сражении с Митридатом, а затем едва не потерял и все сухопутное войско, бесславно закончив свой путь в осажденном порту на Босфоре. Митридат находился теперь на удобном расстоянии для вторжения в Азию. Не обращая внимания на негодование своих людей, верный делу Лукулл отменил собственное наступление и направился на спасение оказавшегося некомпетентным коллеги. Узнав о его приближении, Митридат снял осаду, однако не для того, чтобы отступить, а ради крупномасштабного вторжения в Азию. У него были все основания для уверенности в себе: его новое образцовое войско только что управилось с одним из консулов и численностью превосходило пять легионов Лукулла едва ли не в четыре раза. Митридат, вероятно, думал, что сможет вновь сбросить римлян в море.

Лукулл, однако, отказался брать наживку. Не желая рисковать всем в генеральном сражении, он принялся изводить понтийскую армию, перерезая ее коммуникации, «превращая ее желудок в театр военных действий».[119] К началу зимы Митридату пришлось отступить, оставив позади обломки осадных машин и тысячи людей. А потом, весной следующего года, Лукулл нанес новый удар. На сей раз он мог предпринять вторжение в Понт, не отвлекаясь на события в собственном тылу. И последующие два года он методично ослаблял хватку Митридата, рвущегося к власти. К 71 году до Р.Х. практически все Понтийское царcтво оказалось в руках Лукулла: новая провинция была готова к включению в Римскую империю. Война с Митридатом, казалось, подошла к триумфальному завершению.

Однако непокорный Митридат сумел просочиться сквозь пальцы Лукулла. Человек, обладавший мощным инстинктом самосохранения, позволившим ему закалить организм так, что яды не действовали на него, не мог просто так признать свое поражение и сдаться. Так что, улизнув от всех пытавшихся поймать его римлян, он перешел через горы в соседнюю Армению, где сдался на милость ее могущественного царя Тиграна. Лукулл немедленно направил Аппия требовать выдачи Митридата. Это был первый официальный визит Рима в Армению, царство до этого редко оказывавшееся в поле зрения Республики, поскольку оно всегда находилось вдали от сферы влияния Рима и начало играть видную роль в регионе лишь недавно. Всего лишь за десять лет до описываемых событий Тигран сделался доминирующей силой на территории нынешнего Ирака и принял красноречивый титул «царя царей», сопровождаемый всей восточной дворцовой помпой. Выезжал он всегда в сопровождении четверых зависимых от него царей, которые пыхтели возле его коня, пытаясь не отстать. Когда он сидел, те же самые царьки караулили возле трона, готовые в качестве слуг исполнить прихоть своего господина. Безусловно, подобный вздор не мог произвести ни малейшего впечатления на Аппия. При встрече с Тиграном он обращался с царем царей так, как Клавдии всегда обращались со всеми — с надменным пренебрежением. Тигран, не привыкший терпеть чье-либо высокомерие, а тем более проявленное иноземцем каких-нибудь двадцати лет отроду, пришел в ярость. Он отказался выдать Митридата римлянам. Дипломатический скандал еще более усилился, когда Аппий, вопреки всем международным правилам хорошего тона, задрал нос при виде предложенных ему Тиграном даров и наглым образом принял всего одну чашу.