Вот что отвечали усовещенные Кисельниковым, еще накануне, знакомые. И по всем домам тотчас же снова принялись все за сборы свадебные, причем ругали и разносили на части плута бессовестного, разбойника, душегуба, предателя Кисельникова.
И снова в несколько часов полгорода было на ногах, повсюду зашевелились, повсюду только и слышалось, что о венчании, приданом и женихах.
— Нет! Каков Иуда Искариот — Кисельников! — припевали повсюду.
Вместе с этим стало вдруг известно в городе, что какой-то приезжий из Казани купец, остановившийся в доме Гроха, обогнал по дороге большущий обоз и говорит, что видел собственными глазами везомых немцев. Через дня три они непременно должны быть уже в Астрахани. Многие из обывателей узнали одновременно, что в кремле уже заготовляют помещение для ожидаемого на подводах провианта. Приказные уверяли, что будто то для муки, но обыватели, хитро ухмыляясь, отвечали:
— Хороша мука! это та мука, которая паленой свининой пахнет, которая в наши зятья да шурины попасть норовит. Ладно!.. У нас в городе чрез два дня не только девок, ни одной вдовы не найдешь!..
Слух о свадьбе в доме Кисельникова, достигнув до успокоившегося ватажника Клима Егоровича, перепугал его не менее других. На этот раз Ананьев решился более не ждать, а отправиться за сведениями к самому воеводе.
Ржевский принял ватажника радушно и стал ему объяснять, что Астрахань такая стала «скотина-вралиха», что ее следовало бы испепелить или, по меньшей мере, всех обывателей передрать розгами.
— Что ни день, — говорил Ржевский, — то языком нагадят, какую-нибудь пакость выдумают. Просто беда здесь. Если эдак пойдет, я буду проситься на воеводство в другой город. Уж очень хлопотно. За это время что забот и хлопот было. Писали мы всякие увещательные листы и грамоты, переводили мы их на разные языки земные, читали на базарах. Просто соснуть некогда было. Эдак нельзя! Это не воеводство, это мытарство.
Беседа не совсем клеилась между ватажником и воеводой. Ананьев главным образом пришел просить воеводу разъяснить ему насущные вопросы: везут немцев или не везут? и был ли Дронов указ от государя насчет браков с немцами в течение семи лет? или никакого указа и никаких немцев никогда не было и не будет послано?
— Все это — одно злоумышление! — горячился Ржевский. И снова воевода, не отвечая прямо на вопрос, горько жаловался на свои хлопоты и на вралей астраханцев. Не видя конца этому объяснению, глупый ватажник вдруг сообразил и додумался до хитрости.
— Вот что. Тимофей Иванович, сделай милость, давай с тобой об заклад биться. Ты говорить — немцев не везут и указа такого не было, а я говорю — везут. Давай с тобой об заклад биться на полтыщи рублей.
Ржевский рот разинул и ничего не понимал.
— Как то-ись, какой заклад?
Ананьев объяснил толковее и яснее.
— Побьемся об заклад, — прибавил он. — Коли немцев никаких не привезут, я тебе отдам полтыщи рублев. Коли привезут, ты мне плати полтыщи.
— Что ты, Бог с тобой! Да с каких же это я безумных глаз, — объявил воевода, — такими деньгами буду шутить?
— Да как же, помилуй, Тимофей Иванович, меня дочь, — уже отчаянно заговорил Ананьев, — я к тебе за советом пришел, от тебя по чести, по приятельству, по долгу христианскому, узнать наверно, пропадать моей дочери, или нет? Узнать пришел, выдавать ли мне ее за кого, не дожидаючись ваших питерских немцев? А ты мне в ответ, что это все однѣ враки.
— Ну, так что ж? — вопросил Ржевский.
— Ну, вот я, чтобы уверовать и покой у себе приобрести, и надумал об заклад биться. Что мне деньги? Я заплачу, коли проиграю. За то я спокой получу. А ты вот усовещевать-то всех усовещевал, вралями всех прозывал, а как пошло теперь дело на заклад, так не хочешь.
— Да с какого же я лешего, — закричал вдруг воевода, — буду об заклад биться в таких делах, которые от меня не зависят. Ну, а завтра случись — придет такой указ, венчать всех девок здешних с персидами и хивинцами? Что я воевода, так я нешто, по-твоему должен знать, что там в столице Меншиков или какой другой придумает? Ты, Клим Егорович, в своем ли уме, или тебе разум вместе с рожей кондрашка расшиб?
— Зачем… Помилуй Бог. Что ты!..
— Так ты махонький, коли эдакое баловство предлагаешь?
— Не махонький, — растерялся как-то ватажник. — Я не махонький… А только сам ты посуди, Тимофей Иванович… Как же это? — Ананьев развел руками и совсем все мысли свои растерял.
— Как не махонький? — кричал Ржевский, будто обидясь. — Я с тобой буду в пятьсот рублей поручительствовать за другого? А, ну, как в самом деле указ-то на пути? Ну, как немцы-то в Питере уже снаряжаются? Что тогда? Скажи-ка, а? Мне тогда деньги тебе платить?
— Да я вот про то и сказываю, — воскликнул Ананьев, — я и сказываю! Стало, биться ты и не можешь… Ручаться не можешь!
— За какого лешего? — заорал воевода, побагровев не от гнева, а от усилия.
— Да ведь ты говоришь… — робел ватажник.
— Ничего я не говорю, ты пришел говорить.
— Стало, вот правда и выходит! Стало в городе не врут! Немцы уже, может быть, едут, — жалостливо заговорил Ананьев.
— Да я-то, отчаянный ты человек, я-то почем знаю? Пятьсот рублев, заклад! Ей-Богу, махонький! — уже хрипел Ржевский. — Поручись я за такие указы государя, которых у меня нет, которые еще на пути или же в столице пишутся. Ведь ты очумел, Клим Егорович. Да может быть, завтра мне самому прикажут на козе жениться, а тебя за киргиза замуж выдать?!.
— Ну, вот мне больше ничего и не надо, — с азартом вдруг проговорил Ананьев. — Стало, ты биться боишься, стало, это правда. Ну вот я мою девку завтра и обвенчаю, хоть с кем ни попало, — с батраком из моей ватаги; все же он православный…
— И венчай, — рассердился Ржевский, — сам хоть ризу вздень…
— Зачем мне ризу вздевать? Священник обвенчает! А то вы, люди властные, краснобайствовать и нашего брата усовещевать умеете… Вот на базаре усовещевание читали! А пришел я к тебе по христианству спросить, ты другое заговорил.
— Какое другое?
— А что немцы едут сюда на подводах…
— Враки, я этого не говорил.
— Да об заклад ты не бьешься?
— О Господи! — простонал уже Ржевский. — Да пойми ты, баранья твоя голова, нешто я могу отвечать за указы, которые еще на пути? Ну, да что с тобой толковать. Прощай!..
— А не надо мешать венчать. Не надо сбивать людей с толку, — обидчиво заговорил Ананьев. — Мало разве нас собралось! Давно бы успели без спеха девок выдать, а твои же люди нас всех усовещевали. Нет, уж завтра я и сам да и приятелям закажу: скорее до греха — в храм Божий! — И Ананьев взялся за шапку.
— Сделай милость, никто вас не держит. Венчайтесь.
— Ну, счастливо оставаться. Прости, воевода…
— Перевенчайтесь хоть все — и холостые, и женатые! — уже вдогонку, злобно крикнул Ржевский.
Ананьев вернулся домой, тотчас отнял от работы человек десять батраков, которые чинили рыболовные принадлежности, и разослал их по разным знакомым и приятелям объявить, что на утро он выдаёт дочь замуж.
Слух верен, вернее де смерти, сам воевода Ржевский подтвердил ему, ватажнику!
Затем Ананьев пошел к дочери и рассказал ей про свое посещение воеводы. Варюша, видимо, поверила всему и испугалась.
— Да, уж если воевода не хочет об заклад биться, то, стало, верно, — сказала она.
— Что же теперь делать? — спросил Ананьев, — за князя Бодукчеева ты не хочешь, упрямишься, а другого нешто сыщем в один день? А спешить надо. Все заспешат. Венчать надо послезавтра, в пятницу, ведь суббота — день не венчальный до воскресенья далеко. Как бы не опоздать. В воскресенье, немцы, поди, уже в городе будут.
И к удивленью Ананьева, дочь объявила, что обстоятельства так переменились, что она готова выходить за князя Бодукчеева.
— Уж лучше он, — сказала Варюша, — чем желтый да вонючий немец. Только делай поскорее. Послезавтра утром и венчаться. Мне сказывали, все послезавтра утром венчаются. Настасья у многих была. Почитай, во всех домах все сборы к пятнице. Партанов был, сказывал, что у Сковородиной стрельчихи все пять дочерей венчаются. Только поскорее, батюшка.
Ананьев, радостный и счастливый, возблагодарил судьбу за то, что она послала немцев, без которых его Варюша никогда бы не согласилась идти за его князя. Несмотря на свою хворость, Ананьев быстро задвигался и начал хлопотать. Прежде всего он послал за любимцем князя, Лучкой. Он мог бы и сам отправиться к Макару Ивановичу, но хотел соблюсти приличие.
Вызванный Лучка запоздал сильно и явился только в сумерки. Ананьев уже начинал волноваться.
— Что же ты пропадал? — воскликнул он. — Время не терпит. Я тебя ждал, чтобы ты, как по обычаю следует, шел к своему князю заявить, что Варюша согласна, и что мы можем тотчас и свадьбу сыграть. Такой спех, авось, будет ему не обиден. Он же понимает, от каких делов и причин мы спешить должны.
