Лучка красно и толково расписал Ананьеву, какой оказывается Затыл Иванович пройдоха и мошенник. Платить отступного три тысячи он, конечно, не станет. У него всех денег-то было пять или семь тысяч. Женится он, по всей вероятности, завтра по утру на просватанной ему Марье Еремеевне, а уж Варюше Ананьевой надо выходить за немца.
— Что ты! — заорал Ананьев. — Очумел, что ли? Да я ее лучше с козлом повенчаю, чем с немцем.
— Теперь времена не те, Клим Егорович, — отозвался Партанов. — Ты знаешь ли, вот есть у меня приятель, посадский человек, звать его Колос. Ну, знаешь его? Ну, так вот этот самый Колос день целый уж бегает по городу, жениха разыскивает своей дочери и ничего найти не может.
— Чего?
— Ни единого, говорю, нет жениха во всем городе, всех не только разобрали, а чуть на части не разодрали.
Наступила пауза.
Ананьев стоял, разиня рот и выпуча глаза на Лучку.
— Что ты врешь!
— Да что же, Клим Егорович, ступай вот сам, да и разыскивай. Если ты единого молодца мало-мальски некорявого и непьяного разыщешь, то я тебе вот хоть правую руку на отсечение отдаю. А то хочешь, я к тебе Колоса пришлю. Он дома сидит, высуня язык. Все мышиные норки руками ощупал, нигде, то-ись, ни одного жениха. Шутка ли, сколько девиц и вдов замуж собрались разом. Ведь эдак, поди, в храмах местов не хватит.
— Врешь, врешь, врешь! — прокричал Ананьев и бросился вниз кликнуть своих рабочих.
Варюша, выбежав к Партанову в ту же минуту, закидала его вопросами. Лучка ее успокоил:
— Полно, касатка. Ничего не бойся. На нашей улице начинается праздник. И даже без всякой беды, тихо и мирно выйдешь ты за Барчукова. Князь не может с тобой венчаться. Если поедет в храм, то приказный объявит попу Сковородихину «рядную запись». И никакой поп князя Затыла, пока он не уплатит неустойных денег, ни с кем венчать, кроме Марьи Еремеевны, не станет. Вот тебе и весь сказ!
Миновала ночь, наступил день… последний для сборов! На утро следующего дня надо было уже венчаться, потому что за ним следовала суббота… А в воскресенье немцы уже будут на месте.
Во всем городе, всюду, где были девицы, шли усиленные приготовленья к свадьбам, пеклись пироги, заготовлялось вино, мылись полы, и вообще дома приводились в праздничный вид. Дружек только достать было мудрено.
— Летел, — сказывали в шутку, — один комар, и тот в женихи ко вдове попал.
Но пуще всего шумели, все-таки, в одном доме на Стрелецкой слободе. Дом Сковородихи ходуном ходил. Шутка ли, пять невест собрать и пять свадеб сыграть.
Сковородиха отчаивалась только по отношению к двум зятьям-князьям. Один уж надул!..
Будущий муж Пашеньки, Аполлон Спиридоныч, хлопотал без устали, чтобы наказать князя Бодукчеева за его неслыханный поступок, но понемногу разумный Нечихаренко убедился, что дело что-то не ладно, даже совсем нечистое дело.
Побывав у дьяка Копылова и справившись в приказной избе у одного приятеля, ходока по части законов, Нечихаренко сам собственными глазами прочел кой-что в уложенной грамоте, что его образумило.
Во-первых, оказывалось, что Партанов не имел права делать от имени князя Бодукчеева, да еще заглазно, никаких записей и никаких договоров с отступным, а тем паче расписываться за князя по его безграмотству и в его отсутствии. Все это был обман, но не княжеский, а Лучкин… Партанов, а не Затыл Иванович, тут намошенничал!
Но главное, что узнал Нечихаренко, было существование нового указа государева, еще 3-го апреля 1702 года, уничтожающего и запрещающего строжайше писать всякие «рядные записи» с отступным и без оного.
Следовательно, обычай, в силу которого родители по рядной записи обязывались быть готовыми к известному сроку или заплатить неустойку, часто разорительную, был строго запрещен теперь законом.
Нечихаренко, добросовестный и деятельный, сначала вознегодовал на Партанова, а затем прямо отправился к воеводе с жалобой.
Ржевский был на своем заднем маленьком дворе, где процветали, гуляли и кушали его любимцы-птицы всех пород, наименований и возрастов. Воевода был в очень добром настроении духа. У него после погибели еще трех птенцов из выводка чапуры, все остальные чапурята уже подросли, окрепли, даже ожирели и приводили его в восхищение своими яркими перышками и своей дикой жадностью на корм.
Ржевский принял Нечихаренко и, узнав, что его хороший знакомый, сто раз наказанный и сидевший в яме за буйство, Лучка Партанов, теперь намошенничал, не удивился.
— Такое произвел переплетение обстоятельств, — заявил Нечихаренко, — что надо судом и допросом дело это развязать.
— Ну, а я, братец мой, это дело вот… Гляди… руками разведу… Гэй… Карташка!.. — крикнул воевода.
Появился тот же картавый калмык, который когда-то водил Барчукова к Копылову на свидание.
— Прикажи двум стрельцам идти по городу разыскать и тотчас привести мне сюда двух парней Партанова и Барчукова, что я освободил из ямы.
— Двух мало… Лазве два стлельца могут лазыскать двух палней!.. отозвался калмык. — Я пликазу десяток стлельцов отладить по всем слободам.
— Верно, Карташка. Молодец! Ну, живо…
Ржевский объяснил Нечихаренко, что, так как он отпускал обоих молодцов с условием привести разбойника Шелудяка, а они сего уговора не исполнили, то он их обоих в яму и засадит обратно.
— Я люблю, чтобы мое слово было свято, — сказал Тимофей Иванович. — Приказал разыскать разбойника — ну, и ищи и приводи мне. Не исполнили уговора — садись сами в яму.
Нечихаренко ушел довольный, что распутал дело, но когда он доложил обо всем Сковородихе, то стрельчиха пришла в бешенство на будущего зятя и объяснила: во-первых, она полюбила Лучку, как сына родного; второе, Лучка жених ее Дашеньки, так как сейчас он-то и оказался бывшим аманатом княжеского киргизского рода и после свадьбы справит себе свое звание и именование, а, в третьих, князь Бодукчеев уже прислал сказать, что готов жениться на ее дочери, если ее повидает и она ему понравится, потому что оказывается, что Варваре-то от ее любезного чрез полгода уж родить…
— Все-то ты наболванил, голубчик, — сердилась Сковородиха. — Вот кабы ты не путался не в свое дело, не брался приказные и судейские дела разбирать, ведал бы свою соль да соляные законы, — так все бы и лучше было…
Между тем стрельцы рассыпались во все стороны из воеводского правления и уже появились на всех слободах, разыскивая двух молодцов. Найти их было вообще немудрено, а оказалось на деле еще легче. Барчуков был уже известен, как главный приказчик посадского Якова Матвеевича Носова, живущий у него в доме. Когда же один стрелец спросил про Барчукова, то он оказался на лицо, а у него же в горнице сидел зашедший к нему приятель Партанов.
Стрелец потребовал обоих к воеводе.
Оба молодца тотчас зашумели. Вокруг двора собрался народ.
— Зачем? Что такое? — спросил пришедший на шум Носов.
— За нами, вишь! — орал Партанов. — Сажать в яму! Нет, дудки. Я лучше утоплюсь пойду. Только… послезавтра!.. А завтра надо обождать, поглядеть. Кто еще кого послезавтра-то будет судить, да в яму сажать? Может быть не Тимофей Иванович Лучку, а Лукьян Партанов толстого Тимошку.
— Молчи! цыц! Не смей брехать! — грозно крикнул Носов, прислушиваясь к озлобленным речам Партанова, обращенным к толпе.
Носов велел обоим молодцам и стрельцу войти к себе в дом.
— Сейчас там все дело разъяснится у нас! — сказал он.
Чрез полчаса чуть не вся Шипилова слобода глаза протирала от изумленья.
Из дома Носова вышли и двинулись в кремль стрелец, а за ним Барчуков и Партанов, ведущие связанного по рукам великана-разбойника, всем известного и страшного Шелудяка.
— Что за притча!? Как? Где? Когда? — слышались возгласы.
Оказалось со слов самого Носова, что молодцы-парни приказ воеводы исполнили точно, еще накануне словили заглянувшего в город ради разбоя Шелудяка и заперли в подвале Носова. А теперь, как раз, когда воевода их требует, они и готовы с подарочком в руках.
— Воистину молодцы! — говорили на слободе все толпившиеся около дома Носова.
Почти то же сказал и воевода Тимофей Иванович, когда узнал от прибежавшего повытчика, что в его прихожей воеводского правления появились его знакомые парни, а с ними известный по всем городам Астраханского воеводства страшный душегуб и головорез.
Воевода побоялся выйти к Шелудяку. Неровен час! Бывали примеры! Лучше было от таких тварей держаться властям подалее.
Ржевский приказал отвести Шелудяка в яму, но на этот раз приковать в кандалах к стене, чтобы он не ушел снова уже в который-то раз. Партанову и Барчукову воевода велел сказать, что слово его свято.
— Вольная волюшка на все четыре сторонушки, но быть начеку и снова не попасться в каком преступлении законов.
