Во дворе над костром медленно крутилась на вертеле огромная туша откормленного вола, и по всему двору разливался соблазнительный запах жаркого.
Главный повар безмолвно, только движениями палки, указывал, как регулировать пламя, чтобы жар был равномерный.
Где-то за этим адским пеклом звенели ступки, стучали ножи, гремели булавы, которыми колотили мясо для отбивных котлет, и тут же пыхтела каша, шипело жаркое, и надо всем носились клубы пара, дым и запахи вкусной снеди.
Какой-то стройный паж в заломленной красной суконной шапке крикливо объяснял любопытным:
— Я торчу тут с самого начала. Знаете, здесь даже говядину жарят не так, как всюду.
Разносившееся по двору горячее дыхание огня разрумянило все лица. Раскраснелся вскоре и Гергей. Он стоял в толпе, рассеянно слушая рассказ пажа.
— Они, знаете, целого теленка зашили в вола, — сообщил мальчик, передохнув. — А в теленка засунули откормленного индюка, а в индюка — куропатку.
— А в куропатку? — поинтересовался глуповатый с виду паж с красными ушами; глаза его сверкали.
— А в куропатку, братец, — пренебрежительно ответил паж в заломленной шапке, — положили яйцо гусака. И отдадут его самому любопытному пажу.
Все расхохотались. Засмеялся и паж с красными ушами. Но, залившись от смущения румянцем, тут же ушел.
Полчаса спустя повар вытащил крючки и вынул из вола полузажаренного индюка.
Приятный запах майорана смешался с запахом жареного мяса, возбуждая аппетит даже у тех, кто не был голоден.
Индюк еще не зажарился. Снова прикрепили серебряные крючки, подгребли поближе жар и завертели воловью тушу.
Из кухни доносился адский шум: звон ступок, лязг и дробный стук ножей, которыми рубили и колотили мясо. Пажу в красной шапке пришлось прекратить объяснения. Но Гергея все это не занимало. У Балинта Терека и кухонь было больше — целых шесть, и в замках его чаще жарили волов, чем во дворце эрдейской королевы.
Гайдук притащил из кухни два свежеиспеченных хлеба. Пажи выхватили у него горячие караваи и тут же разломили их на куски. Многоречивый стройный паж в красной шапке протянул и Гергею кусок. Гергей взял — он был голоден.
Видя, как уплетают хлеб пажи, повар остановил вертел, провел ножом по стальным кольцам, болтавшимся у него на поясе, и отрезал оба уха вола. В ответ раздались веселые, благодарные крики.
Гергей ел с аппетитом — хозяева-румыны дали ему в обед только черного хлеба и простокваши. Пажи раздобыли и кубок вина. Гергей тоже выпил. Потом вытер усики и протянул руку пажу, который хоть и не был с ним знаком, однако ж счел своим долгом угостить его.
— Гергей Борнемисса, — представился он.
Паж тоже назвал себя, и оба не расслышали друг друга. В это время кубок, который пустили вкруговую, вернулся к ним. Гергея все еще томила жажда, и он отхлебнул большой глоток.
Отняв кубок ото рта, он увидел Мекчеи. Тот знаком позвал его.
Они спустились в сад. Вечерняя мгла подернула кусты и деревья. Сюда почти не доносился шум со двора.
Мекчеи остановился под раскидистой сливой.
— Так вот, я поговорил с Эвой. Глаза у нее заплаканы. Она умоляла мать и отца не выдавать ее замуж за Фюрьеша, а подождать и выдать потом за тебя. Но родители ее совсем ослеплены блеском двора, добротой королевы и щедростью монаха Дердя — они утешали дочку тем, что в свое время тоже поженились не по любви, а все же привыкли друг к другу.
Гергей слушал, затаив дыхание, и каждое слово как будто впивал даже глазами.
— Потому Эва и плакала, — продолжал Мекчеи. — Она любит только тебя, это ясно.
— И обвенчается с Фюрьешем?..
— Вряд ли. Она говорит, что непременно хочет повидаться с тобой и переговорит с королевой.
— А почему она раньше не сказала ей?
— Ее не спрашивали. Королевы привыкли поступать как им заблагорассудится, зная, что никто не посмеет им перечить. К тому же и ты не подавал никаких признаков жизни. Девушка не знала даже, жив ты или умер.
— А если королева сочтет только Фюрьеша достойным женихом?
— Тогда завтра перед алтарем Эва скажет: «Нет!»
— Не может этого быть!
— Она на все решила отвечать «нет». Ох, и каша заварится! Королева, конечно, рассердится, и Эва вернется домой, в Буду. А со временем ты женишься на ней.
— Но ведь тогда ее уж ни за что не отдадут за меня.
— Отдадут. Да и к чему толковать о том, что и как будет через четыре года! Эва велела передать, что если не удастся прийти раньше, она прибежит сюда в полночь. Здесь есть какая-то теплица. Эва просила тебя ждать ее там. Сказала, что не ляжет, пока не поговорит с тобой.
Теплицу они нашли без труда. В ней горел факел, и три садовника, согнувшись, собирали салат и зеленый лук. Садовники поглядывали на пришельцев, но не сказали им ни слова, решив, что это обыкновенные зеваки.
Мекчеи огляделся.
— Вот что, Гергей: я сейчас уйду, а ты прикинься больным или пьяным. Ложись где-нибудь в уголке и жди невесту. Быть может, и я приду вместе с нею.
И Мекчеи ушел.
Гергею и в самом деле казалось, будто он пьян. То ли вино ударило ему в голову, то ли волнение. У него горела голова, горело яростью сердце, и он судорожно сжимал кулаки.
Он прошелся по дорожкам теплицы, среди лимонных, фиговых деревьев и кактусов. Все громче топая, беспокойно шагал взад и вперед. А потом вдруг выскочил из теплицы, надвинул шапку на глаза и, схватившись за эфес сабли, помчался во дворец.
— Где здесь комната родителей невесты? — расспрашивал он в коридорах.
Слуга, пробегавший у стенки с зеленым кувшином в руках — видно, по поручению какого-то высокопоставленного лица, — ответил ему:
— Да вон она, изволите ли видеть.
И он указал на белую дверь. Там, как и на всех дверях, висела черная дощечка, и на ней мелом было выведено имя занимавшего комнату гостя.
Старик Цецеи сидел за столом в одной рубашке. Перед ним и за его спиной горели по две восковые свечи. Половина лица у него была намылена. Жена брила его. Деревянная рука лежала около него на столе.
Войдя, Гергей поклонился обоим старикам, но не поцеловал им руку. Юноше пришлось выдержать их ледяные взгляды.
— Батюшка… — начал Гергей и, почувствовав, как не подходит сейчас это обращение, поправился: — Ваша милость! Не сердитесь, что я здесь. Я не на свадьбу приехал, меня здесь никто не увидит. И не для того я приехал, чтобы напомнить про то обещание, которое вы дали, когда я вызволил малышку Эву из лап турок…
— Что тебе надо? — накинулся на него Цецеи.
— Я хочу только почтительно спросить: знаете ли вы, что Вица не любит этого…
— Какое тебе дело! — вскипел старик. — Что ты здесь раскричался? Убирайся отсюда!
И глаза его горели, как раскаленные угли.
Гергей сложил руки.
— Вы родную дочь свою загубите!
— Как ты смеешь спрашивать с нас отчета! Негодяй! Крепостной холоп! — завопил старик. От ярости у него выступила пена на губах. — Вон отсюда!
Старик схватил со стола деревянную руку и хотел уж запустить ею в Гергея, но жена удержала его и обернулась к юноше.
— Иди отсюда, сынок! Не губи счастье нашей дочери. Вы еще дети и воображаете, что любите друг друга, но, посуди сам, этот молодой человек уже имеет чин лейтенанта…
— Я тоже буду лейтенантом!
— Когда-то ты еще будешь, а он уже лейтенант. Этот брак по душе королеве. Уйди отсюда, Христом-богом тебя прошу, не нарушай праздник!
— Убирайся! — заорал Цецеи.
Гергей с мольбой взглянул на его жену.
— Но ведь Фюрьеш — трусливый лизоблюд! Вица любит меня. Вица может быть счастлива только со мной! Вы разобьете ее сердце… Подождите немного, пока вам можно будет выдать ее за меня. Клянусь, что я буду достойным человеком!
На глазах его блестели слезы. Он упал на колени.
Старик вскочил со стула.
— Убирайся прочь, а не то я пинками выгоню тебя!
Гергей встал, встряхнул головой, точно его оса ужалила в нос.
— Господин Цецеи, — сказал он твердо и сурово, — с этой минуты я с вашей милостью незнаком. Я буду помнить только о том, что золотые монеты, на которых запеклась кровь моей матери, находятся на сохранении у вашей милости.
— Триста пятнадцать монет! — закричал старик. — Мать, отдай ему эти деньги. Отдай сейчас же, даже если у нас ничего не останется!
Сказав это, он сдернул с себя кожаный пояс и высыпал из него золото.
Жена его отсчитывала на столе деньги — наследство Гергея, вернее его военную добычу — и делала это с таким выражением лица, будто крысиные уши считала. Гергей рассовал монеты по карманам.
Несколько мгновений он еще помедлил, весь бледный смотрел на стариков и думал, не обязан ли он поблагодарить их за что-нибудь — ну хоть за то, что сберегли ему деньги. Но ведь не для него, а для своей дочери они берегли! Он молча поклонился и вышел.
Как лунатик побрел он по коридору. На повороте столкнулся с каким-то пузатым человеком.
