— При выборах центральных учреждений партии мы одержали решительную победу, получив большинство мест… И уже по окончании съезда стали называть себя большевиками. А наших противников, соответственно — меньшевиками.
«А почему не большусиками и меньшусиками?» — подумал оппортунистически настроенный Северьянов.
— Ты за кого? — патетически воскликнул, воткнув товарищу в грудь указательный палец Шотман.
— Ну, за большусиков, тьфу, за большевиков, конечно, — растерялся Василий.
— Хвалю! — поднявшись со стула, расцеловал друга Александр.
Не дремали со своими щетинщиками и кожевенниками Бобинчик—Рабинович с Ицхаком и Хаимом.
Заграничный комитет Бунда направил их в Гомель, как специалистов в деле раздувания еврейских погромов.
Гомельский комитет с распростёртыми объятьями встретил своих братьев, продемонстрировав за городом меткую стрельбу членов еврейской самообороны.
— Молодцы! Отомстим гоям за Кишинёв, — сутулый Ицхак благодушно окинул взглядом вооружённых револьверами и кинжалами соплеменников. — Предлагаю купить свистки, и в случае нападения русских громил, во всю мочь свистеть, созывая собратьев на помощь, — внёс он разумное, на взгляд толпившейся вокруг него молодёжи, предложение. — И держите себя с гоями высокомерно и вызывающе. Кто они такие? И кто мы! Даже их интеллигенция достойна презрения, коли до сих пор терпит деспотию самодержавия. Как сказал наш писатель: «Братья… перестаньте плакать и молить о пощаде. Не ждите помощи от своих врагов. Пусть вам поможет ваша собственная рука». Где бы вы ни были, всегда повторяйте про себя последние строки: «Пусть вам поможет ваша собственная рука»… После канонизации православного святого, на Западе считают, что русский человек одумался… Полагают, что русский народ верующий, любит Бога и чтит Его заповедь: «Не убий!». Пусть знают, что это не так. Русский мужик по–прежнему — бандит и погромщик. И скоро они это увидят…
«А в кассы Бунда вновь потекут денежки, — облизнулся Бобинчик—Рабинович, — от которых что–то перепадёт и нам».
«Может, подбросят ещё какие–нибудь профсоюзы курировать, пескоструйщиков там или волочильщиков…», — размечтался простяга-Хаим.
Троица не стала внедрять новшества, а пошла по проверенному кишинёвскому пути: при случае — лупили крестьян, оскорбляли культурную часть русского общества, активно восстанавливая их против себя.
И назревавший нарыв провокаций вскрылся, как и следовало ожидать, от пустячного повода.
На базаре вздорная торгашка, как и положено, немножко обвесила тупого, на её взгляд, крестьянина. Всё как всегда. Но тупой крестьянин, подсчитав в уме убыток аж в три копейки, обругал честную женщину нехорошим словом.
Та, представив на месте тупого крестьянина, своего, ещё более тупого и ленивого мужа, редко домогающегося несравненной её красоты, набрав полный рот слюны и злости, излила всё это на тупое крестьянское лицо.
Тот, приплюсовав в уме к «излияниям» три копейки, слегка так, примерно на пятиалтынный, треснул тётку в ухо. Хотел ещё, хотя бы на гривенник, размазать селёдку по её торгашеской харе, но тут же почувствовал, что посторонний кулак хрястнул по его благородному носу, превратив его из картошки в свёклу, на целую полтину.
Развернувшись, одарил обидчика на рупь, раскровенив тому толстые губищи.
Но ту раздались какие–то странные свистки, топот ног и удары по всем частям трудового тела кулаками и сапогами.
Видя, средь бела дня, такое подлое непотребство, с десяток крестьян бросились на помощь земляку, но откуда–то взялась целая орава свистящих соловьёв–разбойников — единоверцев торговки селёдкой.
Крестьянам сложно, и даже невозможно было отбиться руками от шкворней и палок.
К тому же численный перевес, несмотря даже на базарный день, явно был на стороне противника.
Побросав товар, крестьяне усаживали на подводы визжащих жён и детей, стараясь поскорее покинуть поле боя. Но сделать это было трудно. Все прилегающие к базару улицы плотно забили набежавшие соплеменники торговки.
Дико вопя: «Пог–г–го-о-м! Г-гусский пог–г–ом», что есть мочи лупили встречных крестьян, стаскивая их с подвод и избивая ногами и кольями.
— Вот вам Кишинёв, вот вам пог–г–ом, — приговаривали нападавшие.
Бобинчин—Рабинович, жалея новые брюки и штиблеты, подбадривал земляков словами.
Но тут какая–то русская девчонка, размазывая слёзы по лицу, оскорбила его, выкрикнув: «Толстяк, зачём бьёте моего папку».
«Я толстяк?» — рассвирепел Бобинчик и, несмотря на то, что плотно позавтракал, схватил скверную девчонку за косу, поволок по мостовой и сбросил в канаву с грязью:
— Умойся, русская свинья, — брезгливо отряхнул с брюк капельки грязи. — Ещё брызгается, лёжа в ванной, — заржал он, заметив, как Хаим, ощерив зубы, нанёс удар ножом в шею жующему булку мужику, вышедшему из трактира, и ещё не понимающему обстановки: «А вот и полиция, — достал он револьвер и выстрелил в спрятавшегося за столб фараона. — Гм! Меня бы этот столб не защитил, а тощего сатрапа за ним не видно… Похоже, недавно в полиции служит, — выстрелил ещё раз. — О-о. Хаим уже смылся… И правильно сделал», — расталкивая брюхом орущую толпу, скрылся в сутолоке улиц.
Гомельские рабочие, недавние крестьяне — не порвали связи с сельской общиной. Православный человек — общинный человек. Нельзя обижать «мир». Да ещё иноверцам… Вскоре они узнали, что пострадали их родственники.
Оказалось, что напавшие на крестьян погромщики не жалели даже стариков, женщин и детей…
В первый день осени, после заводского гудка на обед, железнодорожные рабочие, вспоминая избитых отцов, матерей и сестёр, дружно вышли из мастерских, сжимая в руках шкворни и металлические полосы.
Огромная толпа еврейской молодёжи из военизированной группы, стоя за перегороженным полицией мостом, весело скалила зубы, потрясая револьверами и кинжалами.
Они ещё прибывали в эйфории от недавней победы.
Но полиция была оттеснена, а боевики, от применения металлических предметов, лишены своего восторженного состояния.
Железнодорожники, расправившись с еврейской самозащитой, разбрелись по улицам и стали колотить стёкла в еврейских домах.
Но вновь раздались свистки, и Ицхак сумел организовать и вдохновить большую группу вооружённых палками, камнями, ножами и револьверами евреев.
Две толпы, столкнувшись, не уступали, и с гортанными возгласами и матом, евреи и русские ожесточённо избивали друг друга кольями и железными брусками. Применять наганы в этой давке оказалось бессмысленно, можно попасть в своих.
На этот раз вовремя подошли солдаты и разделили надвое бушующую от ненависти толпу.
Очумевшие от своей силы евреи стали стрелять по солдатам — а зачем же тогда наганы в руках.
Солдаты, защищая евреев, отсекли толпу железнодорожных рабочих от центра Гомеля, где располагались дома и лавки богатых еврейских торговцев. За эту заботу со стороны еврейской толпы в них полетели палки и камни.
Полицейские под руководством полицмейстера уговаривали рабочих разойтись, но те, слыша оскорбления, несущиеся с еврейской стороны, дружно ринулись в предместья города, и начали всё колошматить там.
И лишь к вечеру, благодаря совместным усилиям армии и полиции, удалось разнять враждующие толпы.
Потери с обеих сторон на этот раз были практически одинаковы: пятеро евреев и четверо христиан.
Великолепная троица бундовцев, после гомельских событий, тут же выехала в Ниццу.
— Да-а, не получилось у нас в этот раз с организацией погрома, — грустил Ицхак.
— Зато наши братья стали намного смелее и оказали достойный отпор русским свиньям, — высказал свою точку зрения Бобинчик—Рабинович.
— Если бы не войска и полиция, которые защищали погромщиков, мы бы их в пух и прах разнесли… Ничего-о, придёт и на нашу улицу праздник. Всю Россию разгромим, — вскочив на ноги, завопил Хаим.
— Тише, тише, — успокаивали его друзья.
Собравшееся на квартире Шамизона Бюро защиты евреев посчитало Гомельский погром ужаснее Кишинёвского.
— Господа, — взволнованно вещал Познер. — Я стопроцентно уверен, что погром организован охранкой. Наши братья на русских не нападали, а лишь оборонялись… Еврейская молодёжь из самообороны отгоняла погромщиков, и оружия, тем более огнестрельного, у них не имелось. Во всём виноват Плеве. Он главный вдохновитель погромов, — вытер белоснежным платочком лоб и упал в кресло.
— Господа, — взял слово хозяин квартиры, — Считаю, что следует послать в Гомель наших людей. Уж там–то они точно отыщут доказательства, что пог–гом ог–гагизован охг–ганным отделением… П–г–гедлагаю откомандиг–говать лучших адвокатов: Заг–гудного и Соколова для быстг–гешего гаследования и обнаг–годования фактов насилия над евг–геями.
В начале сентября министр внутренних дел отчитался перед императором за Гомельские беспорядки:
