– Если я, как надеюсь, пройду в конгресс, я целиком посвящу себя торжеству благого дела и буду самым непримиримым врагом развода, – сказал я проникновенно.
– Даже если его поддержит президент?
– Партии не должны вмешиваться в вопросы совести. Я найду способ уговорить президента предоставить нам, его сторонникам, полную свободу в данном вопросе.
– Это такой либералишка! В своей провинции он всегда выступал как наш враг.
– Сейчас другие времена. Кроме того, падре, ему, как президенту, важно расположить к себе простой народ… Он не захочет теперь осложнять политический вопрос религиозной войной, а также потерять благосклонность женщин, которых привлекает к нему богатство и роскошь, блестящая жизнь, полная веселья и развлечений… не говоря о прочем…
– Возможно, вы правы. В общем, раз вы воодушевлены столь благими намерениями, вам необходимо пройти в конгресс. Там очень нужны такие люди, как вы.
Я не мог скрыть свою радость. Фрай Педро, снова обретя обычное добродушие и приветливость, с улыбкой добавил:
– Не кажется ли вам, что хорошо бы съездить в Буэнос-Айрес? Я думаю, было бы очень полезно поговорить с президентом и объяснить ему, как будет принят нами проект о разводе. О, просто небольшая информация, не вдаваясь в глубины! Кроме того, будет прекрасно, если президент благожелательно отнесется к вашему избранию.
Отличный совет! Поддержи меня президент, тогда ни Корреа и никто другой не посмеет стать мне поперек дороги.
– Отправляюсь на этой же неделе, – объявил я. – Можете на меня рассчитывать, падре.
– Господь вознаградит тебя!
Между тем поведение Марии оставалось неизменным… Она была приветлива, ласкова, принимала меня как доброго друга, и только изредка в ее глазах вспыхивал и тут же угасал луч обещания. Однажды вечером, когда я, как всегда, пришел к ней, она сказала с подчеркнутой серьезностью:
– Вчера папа мимоходом заметил, что вы стали верующим. Это правда?
– Мне незачем это скрывать: да, Мария, я вернулся в лоно церкви, как говорят священники, – ответил я шутливым тоном.
– Вы не рассердитесь, если я задам вам несколько вопросов, может быть, нескромных?
– Да что вы!
– Тогда скажите: вы действительно верите во все, чему учит религия?
– Да, верю, – сказал я очень решительно, боясь выдать свои сомнения. – А почему вы опрашиваете?
– Потому что все это кажется мне немного странным. Не раз я слышала, как говорили вы с неверием, далее с насмешкой и о таинствах, и о церковных догмах.
– Заблуждения молодости… Дурное чтение… Человек всегда возвращается к первым своим верованиям, к тому, чему учила его мать еще в детские годы…
– А-а!..
– В глубине души всегда таится зерно веры, оно прорастает и приносит плоды в предназначенное время. Вы ведь знаете, что я хочу стать серьезным человеком, Мария.
– Да-да… это тоже может служить причиной… Но разве нельзя быть серьезным, не будучи верующим? Папа не верит, во всяком случае, так он говорит, однако же я считаю его серьезным, добрым, благородным и чистым… Меня огорчило бы, если вы изменили свой образ мыслей без достаточной и убедительной причины…
– Вы хотите сказать, что нынешние мои взгляды вам не нравятся, Мария? Вы хотите сказать, что тоже не верите?
– Я верю… Я верю… Правда, я никогда еще до сегодняшнего дня не задумывалась над этим вопросом. Я принимала без спора все, чему меня учили, и сейчас тоже к спору не готова. Заповеди божьи справедливы и святы, этого мне достаточно. Я считаю их правилами хорошего поведения в жизни и подчиняюсь, им как спасительному руководству… Но если бы я дошла до сомнения в правилах веры, думаю, мне трудно было бы вдруг снова уверовать… Однако вопросы эти не слишком занимательная тема для разговора. Оставим их, Эррера, все равно мы ни к чему не придем.
Меня очень удивил и этот разговор, и недовольное, печальное выражение лица Марии. Неужели ее уязвил «безжалостный демон сомнения»? Не уронил ли я себя в ее глазах? Не может быть. В нашей стране все женщины верующие, и я помню, когда мне случалось в присутствии Марии критиковать или высмеивать церковь, она всегда призывала меня к порядку, говоря, что нельзя издеваться над «предметом, достойным почитания».
Но кто поймет женщин? Можно было подумать, будто девушка эта сомневается в моей искренности, догадывается о скрытых, корыстных причинах моего обращения и втайне начинает опасаться моего характера и будущего отношения к ней. Я решил выяснить все до конца и, объявив ей о своей поездке в Буэнос-Айрес, сказал, что, по всей вероятности, буду избран в депутаты конгресса.
– Я знала об этом и поздравляю вас, Эррера. В конгрессе вы можете многое сделать для нашей страны.
– Вы говорите это без всякого интереса и воодушевления. – Полно! Это не такое уж необыкновенное событие. Быть депутатом еще ничего не значит… Это хорошее место, и только… Если не постараться поднять его до высоты великой миссии и не воспользоваться им как могущественным орудием, чтобы творить добро.
– Так я и сделаю, если найду друга, который будет поддерживать и вдохновлять меня. Хотите быть моей опорой и вдохновителем? Хотите стать моей женой, как только меня изберут, и об руку со мной появиться в Буэнос-Айресе?
Она посмотрела на меня пристально, спокойно, сурово.
– Я вам уже сказала, Маурисио. Ответ я дам через год. Я хочу… быть уверена в себе самой… и в других.
– Вы приводите меня в отчаяние! – воскликнул я, берясь за шляпу. – Это ваше последнее слово?
– Нет, конечно. Последнее я скажу через год.
– И слово это будет «нет»?
– Я верю, надеюсь, что будет не так, Эррера, – мягко ответила она, протянув мне руку.
Странная женщина! Я не сомневался в том, что она любит меня, но понимал, что разум в ней сильнее чувства. Между ее умом и сердцем шла борьба, и борьба эта была столь жестокой, что отразилась на ней физически и морально: она похудела, ее снедала печаль. Никогда в жизни я еще не встречал подобной женщины ни среди тех, кого знал близко, ни среди тех, кого наблюдал со стороны. Какое сравнение с Тересой, например! Тереса была сама доверчивость и наивность, немного глуповата, совершенно невежественна; она отдавалась целиком, без оговорок, без размышлений, без условий, как существо примитивное, которое подчиняется чувствам и обстоятельствам. А Мария, тоже чистая и по-своему простодушная, стремилась тем не менее не поддаваться своим чувствам или впечатлениям, остерегалась неизвестных, быть может, воображаемых опасностей и казалась мне созданием неискренним, чуть ли не жестокой кокеткой, потому что она размышляла, и свои размышления применяла к жизни.
Если она кокетничала, то, надо сказать, делала это умело. Ее поведение еще сильнее влекло меня к ней, и вся моя воля была направлена на то, чтобы победить эту девушку любой ценой.
Положение усложнилось и стало еще более скользким и неприятным после визита дона Эваристо в мой служебный кабинет, визита, подобного – хотя все было по-другому! – визиту старика Риваса.
– Дорогой мой Маурисио, – с чувством произнес Бланко. – Я должен поговорить с вами о важном деле. Быть может, разговор этот будет вам неприятен, но прошу вас, не принимайте дурно мои слова и попробуйте поставить себя на место отца, облеченного неукоснительными обязанностями.
– Говорите совершенно свободно, дон Эваристо! – воскликнул я, не подозревая, о чем именно хочет он говорить, но зная, о ком пойдет речь.
Ирония судьбы иной раз способна вызвать смех, если человек может наблюдать ее как посторонний, со спокойной душой. Встреча с доном Бланко была даже не иронией, а насмешкой. Он сказал, что, поскольку мои постоянные посещения его дома продолжаются слишком долго и компрометируют его дочь, он считает необходимым, чтобы я объяснил свои намерения и либо просил руки девушки, либо удалился, как подобает кабальеро. Все считают меня женихом Марии, и некоторые серьезные претенденты отступили, увидев, как я с ней близок. Он отнюдь не торопится выдать Марию замуж, напротив, но хотел бы выяснить мои намерения и избавить ее от двусмысленного положения, которого ни она, ни он не заслужили.
Он говорил с обычным своим наставительным спокойствием, и я не прерывал его, зная, что это было бы ему неприятно. Речь его отличалась провинциальной обстоятельностью, точностью и некоторой витиеватостью, свойственной уже немногим старомодным, позабытым смертью старикам… Когда длительная пауза и вопрошающий взгляд показали, что он кончил, я ответил весьма серьезно:
– Все это очень хорошо, дон Эваристо, так хорошо, что я не колеблясь тут же просил бы у вас руки Марии и счел бы ваше согласие большой для себя честью, но… Но беда в том, что сейчас я не могу это сделать.
– Как так? Почему? – спросил он в изумлении.
– Потому что она сама запретила мне это. Я просил ее выйти за меня замуж немедленно, не откладывая, но на все мои мольбы она отвечала, что решит через год. Не лишая меня надежд, она не хочет и подтвердить их…
