Село это, по сибирским меркам, не какая–то там глухомань, а волостное, с кирпичной церковью на центральной, дольше версты протянувшейся улицы.
В церкви этой и обвенчались молодые, чтоб жить долго и счастливо. Хоть и исповедовали они материализм, а Бог его ведает.., может, там что и есть, наверху, человеческому разуму неподвластное…
После церкви, оглушённые и счастливые, ехали в тряской двуколке по пыльной улице, с крепкими, на двести лет строеными избами, срубленными из пихтовых, крепче стали, брёвен.
За высокими заборами, молодым кланялись длинные, потемневшие от времени и непогоды, журавлиные шеи колодцев, да приветственно гавкали, будто желая добра и достатка, шелудивые цепные псы.
— Завтра я подарю тебе Марьин корень. Ни в Петербурге, ни в Москве нет такой красоты… Только здесь цветёт этот прекрасный цветок в половину человеческого роста, бордовый, с жёлтой, как солнце, сердцевиной.
Бледная от счастья, уже не невеста, а жена, смеялась, радуясь солнечному дню, пыльной зелени, тряскому возку, звону колокольчика под дугой, и особенно — сидевшему рядом невысокому, с аккуратной рыжей бородкой, лысоватому молодому человеку, её мужу.., её единственному.., её судьбе…
А где–то там.., в необъятной синей дали, величественные и вечные, как их любовь, укрытые небом и снегами, поднимались громады Саян…
Отсюда они казались нереальными, фантастическими и загадочными, словно будущее…
Мыслями она вернулась к этой близкой и понятной маленькой улочке, на которую незаметно свернули с центральной. А вон и небольшая речка, с таким же названием как село. Неподалёку от реки, небольшой опрятный домик, где ждут их гости.
«Подольше бы не кончался срок ссылки… Подольше бы мы не расставались и были вместе…»
А навстречу уже друзья… И смех… И поздравления… И поцелуи… И радость.., радость.., нескончаемая радость… И не надо никакого светлого будущего, если настоящее столь прекрасно.
Местному начальству известно, что у Ульяновых сегодня свадьба. Съедутся гости — ссыльные из соседних сёл: Ермаковского, Тесинского и даже из Минусинска.
Поселенцы знали, что из Санкт—Петербурга предписано уездному и волостному начальству всячески поощрять отвлекающие от политики семейные радости и свадьбы особенно.
«Глядишь, остепенятся и образумятся бунтовщики, коли жена появится и сопливые детишки пойдут, которых кормить и лелеять надо… Тут уж не до политики станет… Некогда будет нелегальную литературу читать и рабочих баламутить… Пусть лучше с жёнами цапаются, нигилисты проклятые».
И был праздник. Было веселье, шутки, цветы и поздравленья. Главное бдюдо — сибирские пельмени. И надоевшая красная рыба, икра, балыки и немного вина — зачем голову дурить, она должна быть всегда ясная для политики и книг, несмотря на женитьбы и свадьбы. Мало ли что там высшее начальство думает.
После вина — бесконечные разговоры и споры.
Они уже знали, что их товарищи собрались в Минске на первый съезд.
— Партия состоялась без нас, — горячился товарищ Ульяновых по ссылке, Кржижановский, — мы создали партию, но её учредили без нашего присутствия. И тут же царские сатрапы разрушили её, погубив в арестах. Что делать? Нам необходима пролетарская партия.
— Я знаю, что нам делать, — перебил товарища Ульянов.
Гости повернулись к нему.
«Как он умён! — любовалась мужем Крупская. — Как его слушают и уважают».
— …Долго думал… Путь один. Дг–г–угого не дано. Нужно создавать газету. Да! Да! Да! Не спог–г–ьте. Габочим как воздух, нужна газета! Своя! Габочая, — рубил рукой, другую зацепив за пройму жилета.
— Где же будем её выпускать? Охранка глаз с нас не сводит, — озадаченно поинтересовался Кржижановский.
— Как где? Газумеется за г-ганицей. А здесь, в Госсии, во всех кгупных гогодах найдём агентов по гаспгостганению, с котогыми будем поддегживать связь. Мы создадим новую пагтию с помощью нашей газеты. Пгавда! Пгавда! Не спогьте…
— А как назовём её?
— Мы с Надей поклонники Пушкина, — окинул взглядом внимательно слушающих его товарищей, — и находимся там же, где и декабгисты: «Оковы тяжкие падут, темницы гухнут и свобода.., нас пгимет гадостно у входа…»
— И далее, — возбуждённо поднял вверх руку Кржижановский: «Наш скорбный труд не пропадёт, из Искры, товарищи, возгорится пламя…» — Точно! Искра!
«Лучше бы сегодня они говорили о пламени любви», — глядя на мужа, вздохнула Надежда Константиновна.
Увидев поскучневшее лицо жены, Ульянов захлопал в ладоши и воскликнул:
— Товагищи, веселиться, веселиться и веселиться. Хватит газговогов. Пгидумал! Мы идём гулять, — довольно засмеялся он и потёр руки.
Проводив молодых с гостями и закрыв калитку, брат хозяина избы — здоровенный, кряжистый мужик с окладистой русой бородой, в новой сатиновой рубахе, из ворота которой выглядывал медный крестик, прошёл в горницу и, покряхтев для солидности, устроился на лавке рядом со старшим братом.
— Водки у них штой–то маловато быдто–бы, зато ихние бабы цибарки смолят, — поскрёб пятернёй затылок. — Вот скажи, как старший брательник, рази бабы курят?
— А чо им не дымить? Царь–батюшка за всё заплатит, однако. Это нам работать следоват, а им — болтай да веселись… Тридцать рублёв золотом в месяц на прокорм получают… Во-о!
— Три–д–ца–ать рублё–ё–в?! — ошалел младший. — Чо тут песни не играть? Да за тридцать рублё–ё–в? — в задумчивости ласково опрокинул в себя лафетничек горькой. — В левольцанеры подамси-и. Надоть, как придут, выведать, берут они ишшо левольцанеров али местов боле нема? — размечтался он, уплетая за обе щёки пельмени. — Веселись себе, песни играй и работать не надоть! За тридцать рублев–то… Да не каких–то там сребренников, а зо–ло–то-м!
— Сюд–а–а, сюда! — стоя на краю зелёного луга, кричал Владимир Ильич.
Если уж Ульянов веселился, так веселился вовсю, от души. Протащив компанию двенадцать вёрст, он радостно наблюдал, как усталые товарищи медленно подходили к крайнему из трёх огромных зародов — узких и длинных кладей свежего сена, прикрытого поверху ветками, и обессиленные, валились у стога, жадным ртом вдыхая свежий, терпкий сенной дух.
— Наденька, Наденька, ну чего вы все газлеглись? — бросил на траву пиджак. — А в догонялки иггать? Или цветы собигать? Смотгите сколько пикулек, — указал на крупные синевато–лиловые цветы с острыми, как осока, листьями. — Гвите пикульки, товагищи, — призывал он.
Но тщетно, все отрицательно качали головами: «Экий неугомонный забавник этот Владимир Ильич».
— Ну, давайте хоть песни петь?! «Слеза–а–ми зали–и–т миг безбге–е–жный, вся наша жи–и–знь — тяжёлы–ы–й тгу–у–д, но де–е–нь настанет неизбежны–ы–й, неумолимо-о ггозный су–у–д», — дережировал себе рукой.
«Какой он выносливый и весёлый!» — радовалась Надежда Константиновна любуясь мужем.
____________________________________________
У Акима свадьбы не было, но этим летом и он пережил первую брачную ночь. Вернее, день.
Гроза застала его в саду, в любимой беседке. Отложив в сторону томик стихов и мечты о худенькой, черноволосой Натали, он наслаждался дождём, любовался молниями и с удовольствием прислушивался к басовитым раскатам грома.
Вдруг зашуршали ветки, осыпая брызгами женскую фигуру, и в беседку влетела та самая высокая статная девушка, которой он любовался на озере.
«Лучше бы это была Натали, — разглядывая облепленный мокрой юбкой девичий стан, подумал Аким, — или вообще никого.., всю идиллию нарушила».
Не подозревая о нарушенной идиллии, чернобровая, весело улыбаясь, принялась отжимать косу.
— Вот так льёт… Совсем промокла, — смело глядела на барчука, задрав юбку и отжимая подол.
Стихотворные вирши тут же улетучились из головы, и Аким, не отрываясь, глядел на открытые выше колен ноги.
Почувствовав такое внимание к своей персоне, на секунду наморщила лоб, о чём–то подумав, и быстро смахнула с себя юбку и кофточку, продемонстрировав барчуку покрывшуюся мелкими пупырышками кожу, крепкие груди с острыми сосками и чуть выпуклый живот с мысиком тёмных волос под ним.
Так близко — руку протяни и дотронешься, нагих женщин Аким ещё не видел.
Кожа его, то ли от страха, то ли от неожиданности, тоже покрылась пупырышками, а пальцы дрожали, когда он дотронулся до такого близкого и притягательного женского тела.
Груди её на ощупь были тверды и почему–то пахли яблоками. Вздрагивающим пальцем он обвёл вокруг соска и почувствовал, что чернобровая красавица задышала чаще, чем до прикосновения.
— Всё! Всё! Всё! — увернувшись, засмеялась она. — Лучше помогите юбку отжать.
Аким, видно от нервов или её заразительного смеха, неожиданно тоже стал хохотать, скручивая в пружину материю.
А напротив ГОЛАЯ девушка, уцепившись за ткань, аж сгибалась от смеха, выставляя то покатые бёдра, то крепкую, чуть вздрагивающую грудь.
