— Ты ранен? — участливо спросил у него Пётр Петрович.
— Да, слегка, — превозмогая себя, чтобы не застонать, ответил Дуров.
— Какое слегка — ты бледен как смерть!
— Успокойтесь, Пётр Петрович, ничего, спасибо за участие. Это пройдёт. — Дуров зашатался и наклонился к седлу.
— Ах, бедняга, да ты даже сидеть не можешь.
Зарницкий приказал двум уланам поддерживать юнкера. Рана в плечо, хоть и лёгкая, но всё-таки причиняла ему жестокую боль.
По прибытии в свой барак Зарницкий хотел осмотреть рану Дурова.
— Снимай скорее мундир, — сказал он юнкеру.
— Зачем? — весь вспыхнув, ответил тот.
— Как зачем? Надо осмотреть рану: я сейчас пошлю за фельдшером.
— Не надо, Пётр Петрович, это не рана, а скорее царапина.
— Однако кровь всё идёт.
— Перестанет. Я пойду на перевязочный пункт, там мне и забинтуют.
— До перевязочного пункта не близко. Я сам перевяжу рану не хуже любого фельдшера. Эй, Щетина, полотенце и корпии, — крикнул денщику Зарницкий.
— Зараз, ваше высокоблагородие! — ответил тот.
— Не делайте этого, Пётр Петрович, не надо, — тихо проговорил Дуров, приготовляясь уйти из барака.
— Как не надо? Да что с тобой, братец? — с удивлением посматривая на юнкера, спросил Зарницкий.
— Я не сниму мундир, — твёрдо ответил Дуров.
— Да ты рехнулся! Или меня стыдишься? Может, ты и правду не мужчина, а красная девица?
— Я не сниму мундир, — повторил юнкер; он покраснел ещё более и ещё ниже опустил голову.
— Не снимешь? Странно!
Пётр Петрович пристально посмотрел на Дурова и быстро проговорил:
— Ты… вы женщина? Так? Я угадал?
— Да, угадали… До свидания…
Молодая женщина, Надежда Андреевна, дотоле известная под именем Александра Дурова, медленно вышла из барака подполковника Зарницкого.
— Вот так штука! Не ожидал! Женщину за казака принял! Да не один я, а все. Чудо! — с удивлением говорил сам с собой Пётр Петрович, поражённый неожиданностью. — Чудо из чудес.
— Вот, ваше высокоблагородие, полотенце и корпия, — поспешно входя, проговорил старик денщик.
— Не надо, можешь унести назад.
— Как? А раненый юнкер? Ему надо?
— Пошёл вон! Говорю, не надо.
— А где же юнкер? — оглядываясь, спросил Щетина. — Куда он подевался?
— Вон, говорю!
— А как же, ваше высокоблагородие, насчёт раны? — невозмутимо продолжал спрашивать денщик.
— Вон, чёрт! — выходя из себя, крикнул Пётр Петрович на денщика.
Щетина поспешно ретировался.
«А ведь он даром старик, а догадливее меня: сразу отличил девицу от парня. А я? Срам — да и только. Догадлив, нечего сказать! Женщину за мужчину принял. Фу! В пот бросило! Ну и женщина! Какое присутствие духа, какая неустрашимость! Жаль, Гарина нет… Приедет — вот удивится! Непременно надо с Дуровым поговорить… то есть не с ним, а с ней. Только не теперь. Приди она сейчас ко мне, я просто сгорю со стыда. А женщина она редкая!» — так раздумывал Зарницкий, маршируя по своему бараку с длинным чубуком в руках.
— Ваше высокоблагородие, юнкер пришёл, — доложил Щетина своему барину.
— Какой юнкер?
— Да наш юнкер, Дуров.
— Ну!
— Ну, пришёл. Доложи, говорит, подполковнику.
— А, понимаю; пусть войдёт, — засуетился Пётр Петрович и быстро стал застёгиваться на все пуговицы и охорашиваться.
— Слушаю, — как-то насмешливо промолвил денщик и вышел.
Вошла Дурова; плечо её было перевязано; она взволнованным голосом тихо проговорила:
— Господин подполковник… я… пришла просить вас…
— Готов, готов служить… Прошу садиться, — показывая на простую табуретку, растерявшись, сказал Зарницкий.
— Разумеется, наши отношения теперь не могут быть прежними?
— Да. Верно-с, теперь не то, как можно!
— Но я надеюсь, по-прежнему вы останетесь мне другом.
— Другом это можно-с, с радостью! Потому вы чудная женщина, чудная! — немного оправившись, ответил Пётр Петрович.
— Спасибо вам, господин подполковник! Я прошу вас, Пётр Петрович, никому не открывать, что я женщина.
— Как же это?
— Вы добрый, честный! Смотрите на меня по-прежнему как на вашего подчинённого…
— Этого, к сожалению, я не могу: прежде я почитал вас за юношу, а теперь…
— И теперь смотрите на меня как на юнкера.
— Удивительная вы женщина! Позвольте узнать ваше имя.
— Звать меня Надежда Андреевна, а фамилию вы знаете: я не меняла её. Итак, Пётр Петрович, при других вы будете обращаться со мною по-прежнему.
— Трудненько, барынька, трудненько.
— Прошу вас, мой добрый! Ведь вы не скажете, что я женщина, никому не скажете?
— Не скажу-с.
— И виду не подадите?
— Вы того желаете — я повинуюсь.
— Спасибо вам, мой дорогой, спасибо! Я… Я многим вам обязана, многим!
Дурова с чувством пожала своей нежной, маленькой ручкой большую, мускулистую руку подполковника.
— Только странно, как это вы в казаках-то очутились?
— Я, Пётр Петрович, как-нибудь вам всё подробно расскажу.
— Очень рад буду вас послушать… Знаете ли, Надежда Андреевна, я и теперь не могу прийти в себя от удивления… в нашем полку женщина-воин, она сражается, да как ещё, любому герою не уступит!.. Храбрость необычайная.
— Вы преувеличиваете, господин подполковник, — скромно заметила Зарницкому кавалерист-девица.
— Нисколько, нисколько… О вашей храбрости говорят все солдаты… Вы чудная, необыкновенная женщина; я готов это сказать хоть целому миру! — с чувством проговорил Зарницкий, провожая Дурову из своего барака.
Познакомимся же покороче с этой необычайной, феноменальной женщиной, которая на удивление всем в начале текущего столетия храбро и отважно сражалась в рядах русского войска и своею неустрашимостью заслужила офицерский чин и крест св. Георгия. О Дуровой, об этой «кавалерист-девице», много писали и говорили и до настоящего времени удивляются её храбрости, отваге и предприимчивости. Имя этой женщины облетело всю Россию. Дурову, как мы увидим далее, вытребовал император Александр I, обласкал её, пожаловал корнетом и, снисходя на её просьбу, разрешил ей поступить в Мариупольский гусарский полк, под фамилией Александрова.
Отец Надежды Дуровой, Андрей Васильевич, служил в армии ротмистром и тайком женился на дочери богатого полтавского помещика Александровича против его желания; старик Александрович никак не хотел, чтобы его дочь вышла за «москаля». Молодые венчались в одной из сельских церквей и после венца уехали в Киев; Марфа Тимофеевна — так звали жену Дурова — много писала своему отцу, просила у него прощения, но своенравный старик не сдавался и не отвечал дочери и только тогда смилостивился, когда у неё пошли дети. Первенцем молодой четы была Надежда, будущая храбрая девица-кавалерист.
С самого рождения мать невзлюбила маленькую Надю; ей хотелось первенцем иметь сына, а не дочь; зато малютка стала любимицею отца. Наде было только ещё четыре месяца, когда отец отдал на попечение свою дочь фланговому гусару, старику. Ахматов — так звали гусара — становится нянькой Нади. «Целые дни он таскал её на руках, носил в конюшню, сажал на лошадей. И девочка, не умея ещё ходить, делается вполне уже военным ребёнком, дочерью полка; её окружают все впечатления войны; сабли, ружья, пистолеты становятся её игрушками; военная музыка, утренние зори нежат её детский слух вперемешку с громкими криками: „Эскадрон! налево кругом, марш!“ Девочка так привыкает к этим звукам, что они делаются ей приятны, как привычная песня няни, баюкающая слух в раннем детстве. Будучи четырёх месяцев, она уже испытала прелести походной жизни: отец из Киева переходил с полком в Херсон, за ним в карете следовала и молодая семья. Ни кукол, ни детских игр, ни мирных забав не помнит Надежда Андреевна в раннем детстве. Ружья, пистолеты, лошади, гусар Ахматов — добрый, тихий солдат, её нянька и воспитатель, — вот что воспоминает она из времён детства».[63]
Благодаря такому воспитанию в девочке остались навсегда все наклонности к военной жизни, все гусарские привычки, манеры, симпатии; маленькая Надя как-то и держит себя по-гусарски. Её мать, изнеженная в богатом барском доме, ужасается, смотря на грубые манеры и привычки дочери. Она сердится на неё, ругает, даже бьёт, но этим не исправляет гусарских привычек дочери. Больших трудов стоило бедной матери усадить свою дочь за азбуку или за какое-нибудь рукоделье: лишь только мать куда отвернётся, Надя или в саду, или в лесу лазит по деревьям, прыгает через канавы, а то, раздобыв отцовское ружьё или пистолет, выкидывает разные военные артикулы. Провинившуюся в этом дочку поймают, приведут к матери; раздражённая, нервная женщина набрасывается на дочь с целым потоком брани и упрёков; её запирают в комнате — Надя прыгает в окно, бежит в конюшню, выводит страшного черкесского жеребца Алкида и как ни в чём не бывало водит его по двору, а то вскарабкается на Алкида и, придерживаясь за гриву, скачет на нём.
