— Царь волен делать, что ему угодно. Но я почитаю позором сдавать крепость по первому требованию. Она поручена мне королем для защиты, а не для сдачи. Но если будут предложены выгодные условия, мы подумаем о капитуляции.
— Каковы ваши условия? — было спрошено от командующего.
— Я должен посоветоваться с гарнизоном.
Комендант собрал офицеров гарнизона:
— Господа, что будем делать?
Офицеры в один голос твердили:
— Надо покориться, иначе гарнизон погибнет от голода.
Было решено назавтра, 15 августа, начать переговоры об условиях сдачи, но к крепости никто не шел.
— В чем дело? — тревожился комендант.
— Русские празднуют победу, — отвечали приворотные сторожа.
И действительно, Петр торжественно объявил Меншикова комендантом города, предоставив ему для жительства лучший дом в крепости. К этому дому была привезена новенькая мортира, ни разу не стрелявшая, в ней заткнули запальное отверстие, и сам Петр доверху наполнил ее вином и, черпая ковшом, разливал по чаркам офицерам, говоря каждому:
— Спасибо, братец. За победу!
Перепившиеся офицеры наливали еще и орали хором:
— Здоровье государя!
Так в тот день и не дождались осажденные в Иван-городе парламентера. Он пришел на следующий день и продиктовал условия:
— Коменданту и гарнизону и всем жителям, женщинам с детьми, будет позволено удалиться немедленно в Ревель. Гарнизон выходит без оружия, без музыки и без знамен и отправляется туда же, в Ревель или Выборг.
Победители сдержали слово. Гарнизон и жители ушли частью сушей, а частью отплыли на шнявах. И едва крепость очистилась от шведов, как по приказанию нового коменданта графа Меншикова были выставлены на ее бастионах русские караулы. Нарва и Иван-город вновь стали российскими.
Через десять дней после взятия Нарвы в русский лагерь прибыл посланец Августа II, генерал-майор Карлович. И, несмотря на то что он привез из Польши нерадостные вести (союзник Август вынужден оставить Варшаву и уж готов был отступиться от польской короны), царь встретил посланца в самом веселом расположении духа. Лично объехал с ним крепость, рассказывая подробно, как атаковали и брали ее. Приказал адъютанту сводить гостя в тюрьму и показать ему плененных комендантов Дерпта и Нарвы. Нет, не ради хвастовства показывал он все это саксонцу, а ради ободрения сникшего союзника.
— Как видите, генерал, шведов можно бить, и вельми успешно. Но моему брату Августу надо в конце концов склонить на свою сторону поляков.
— Сделать это трудно, ваше величество.
— Почему?
— Потому что на Украине некий полковник Палий восстал против поляков {178}. А это отбивает поляков от вашей стороны. Палий-то русский подданный.
— Я велю гетману Мазепе арестовать этого полковника.
— Хорошо бы, ваше величество. Тогда бы нам было легче наклонять поляков к войне против Швеции.
— Я ныне же отправлю приказ гетману на арест Палия.
— Потом, ваше величество, надо полякам что-то посулить в награду.
— Что, например?
— Ну, скажем, часть Лифляндии.
— Если они действительно станут воевать на нашей стороне, а не бросаться из стороны в сторону, я уступлю им лифляндские города и крепости. Они, считай, уже большей частью в моих руках.
Не все были довольны уступчивостью царя. Даже Меншиков ночью зудел недовольно:
— Вот те раз, мин херц, мы воюем, города берем, а полякам задарма их.
— Не задарма, Данилыч, не задарма. Нам важно, чтоб Карл завяз в Польше как можно дольше. Понимаешь? Чтоб мы успели укрепиться в Ингрии, флот построить. Без флота Петербург уязвим. Эвон шведы так и реют возле Кроншлота {179}.
— Но это надо в договоре оговорить, что Лифляндию получат лишь за участие в войне.
— Обязательно, Алексаха, обязательно.
Через два дня был заключен новый договор, по которому Россия обязалась содействовать прекращению восстания Палия и возвращению Польше занятых им городов. Все города Лифляндии Россия уступает Речи Посполитой, если последняя выступит против шведской агрессии. В помощь ей будет направлен 12-тысячный корпус регулярной армии. Кроме того, Россия брала обязательство ежегодно в течение войны выделять 200 тысяч рублей на содержание армии Речи Посполитой в 48 тысяч человек.
Союзники обязались воевать с неприятелем на суше и на море «истинно и непритворно» до заключения победоносного мира.
И, как водится после столь важного события, как заключение союзного договора, царь устроил щедрое застолье для дорогих гостей. Там, выпив за успех, спрашивал повеселевшего Карловича:
— Ну как, генерал, вы довольны?
— Оч-чень, ваше величество! — искренне признавался саксонско-польский представитель.
— Передайте моему брату Августу, генерал, что я никогда не оставлю его в беде. Никогда. А уж на мое слово он может положиться.
Глава одиннадцатая
КОНФУЗ У МУР-МЫЗЫ
После Нарвы, под которую он, в сущности, опоздал, у фельдмаршала Шереметева и дальше пошло через пень-колоду. Царь приказал ему идти на Левенгаупта {180}, как только ляжет зимний путь и станут реки. Прибыв в Витебск, Борис Петрович обнаружил неготовность конницы к переходу, не был припасен фураж. Устроив генерал-квартирмейстеру Апухтину головомойку, Шереметев отписал царю, что «итить в поход неразумно. Ныне стою в Витебске и никуды без указу не пойду».
И указ не заставил себя ждать. Но какой! Разгневанный отговорками, царь распорядился поделить армию между двумя высокими начальниками, отдав кавалерию под команду Шереметева, а пехоту Огильви. Это явилось настоящим ударом для Бориса Петровича. Прочитав сей царский документ, он почувствовал боль в сердце: «Все, доконали сивку крутые горки». Обида, горькая обида захлестнула ему горло. «Нет, не оценил он меня, не оценил, — растравливал сам себя Борис Петрович. — Отдать какому-то наемнику всю пехоту… Это же… Это же…»
Фельдмаршал заперся у себя, велел Авдею занавесить окна, никого к нему не пускать, даже генерал-адъютанта Савелова. Его остановил в дверях Донцов:
— Ваше превосходительство, не велел он.
— Меня? — удивился генерал-адъютант.
— И вас.
— Что с ним?
— Занемог. Сердцем занемог. Вот ему отвар изготовил, несу.
— Какой отвар? Из чего?
— Из боярышника, ваше превосходительство. Он сердце облегчает.
— С чего бы он? — пожал плечами Савелов.
— С кручины, — вздохнул Донцов. — Всю пехоту вроде отымают у него. А без нее какая ж война?
— Хм, — хмыкнул Савелов, который об этом указе знал, но не предполагал, что так от него закручинится Борис Петрович.
В тот же день отправил донесение Меншикову, зная о его благоприятствии Шереметеву: «…Фельдмаршал в великой печали пребывает, зреть никого не хочет».
Меншиков появился внезапно, без предупреждения, ворвался в горницу фельдмаршала, звеня шпорами. Крикнул Донцову:
— Дай свету, дурак. Скинь за вески.
Тот знал, кто это, не посмел ослушаться, сорвал занавески и исчез из горницы, догадываясь, о чем речь пойдет.
— Борис Петрович, дорогой, с чего печаль как на похоронах?
— Да уж, видно, хоронят меня, Александр Данилович. Всем награды за кампанию, кому деньги, кому деревеньки. Вон даже Петьше, адъютанту моему, генерала отвалили. А мне? Хошь бы благодарность.
— Обиделся, что ли? — прищурился Меншиков, присаживаясь на стул. — При фельдмаршале по статусу адъютантом генерал положен.
— А скажи, не обидно, Александр Данилович, пехоту у меня отымают, отдают австрийцу этому, Огильви. Разве то справедливо? Ты сам человек военный, понимать должен. Ну, налечу я с драгунами, а там пушки. Пехота заляжет, ползком подберется. А мы с конями на мясо? Да?
— Ну так уж и на мясо. Эвон сколь городов взял.
— А кто те города сторожит? Пехота. Драгуна не очень-то заставишь, скажет: мое дело палаш.
— И из-за этого решил поболеть? А? Борис Петрович?
— Ну и что ж тут хорошего, Александр Данилович? Наградами обходят, права отымают. Сам-от велит на Левенгаупта итить. А как без пехоты? Да вон мой денщик и то понимает: какая ж война без пехоты? Одна конфузия.
Меншиков утешал фельдмаршала, как мог, пообещал похлопотать перед бомбардиром. И слово свое сдержал. Царь отменил свое решение, а Шереметеву прислал утешительное письмо: «Борис Петрович, сие было сделано не ради нанесения вам оскорбления, но ради лучшего, мыслилось, управления».
Фельдмаршал сразу выздоровел, скомандовал денщикам:
— Авдей, Гаврила, штаны… Кирасу {181}. Палаш {182}. Воронка.
И поскакал Борис Петрович по полкам проверять боеготовность, по конюшням, кузницам, где перековывали коней. Устраивал разносы за перетершиеся подпруги, за разлохматившиеся поводья.
