Отец, даже находясь в безумном состоянии, ему явно мешал; Женя сама мне вчера призналась, что и ее папа как-то невольно сдерживал от новой встречи с Борисом Львовичем. Но вот он мертв, путь к цитадели свободен. И у меня вдруг мысль мелькнула, страшно дикая: а если сестра права в своем сне-видении и отца действительно удавили? И не причастен ли к этому сам Борис Львович? С деньгами всё возможно, а он, по словам Фицгерберта, через любого переступит ради своей цели. Я пытался прогнать эту мысль, но она засела в голове крепко. Вот только как истину узнать?
Заболотный при встрече со мной сочувственно повздыхал, а я спросил его, не удержавшись, про Сеню:
— У него что, совсем крыша съехала от московского воздуха?
— Парень раскрепостился, — охотно ответил Мишаня. — Я его в свободе мыслей не ограничиваю. В нем такие внутренние силы бродят! Всё жадно на лету проглатывает, учится. Кем бы он был в Горах своих Лысых? Скотником в лучшем случае или пастухом каким. А здесь, как Растиньяк будет, если пообтесать малость. Княгиня Марья Гавриловна ему сейчас светские манеры прививает.
— Твоя Марья Гавриловна сама набитая дура и городская сумасшедшая, — грубо сказал я. — Карточная дама пик.
— Это точно, в карты она играть любит. И на бриллиантах сидит. Вот Сеня у меня и выяснит — куда она их запрятала. А старуху потом топориком и тюкнет. Аккурат в седой проборчик.
Заболотный как всегда ёрничал, но мне в его словах послышались и серьезные нотки. С него, пожалуй, станется привести шутку в исполнение. Но разговаривать на эту тему я больше не стал, мы отправились на Каширку. Хорошо, что всё дальнейшее Миша взял на себя: и с врачами общался, и с документами всякими разбирался, и с персоналом в морге переговоры вел. Я больше молчал и как бы в стороне держался. Будто чужой. Но не мог двух слов выговорить, замкнулось в голове что-то. Особенно когда перед дверями морга очутился.
— Ты здесь стой, — сказал Заболотный, глядя на мое лицо. — Бледный какой-то, еще свалишься в обморок. Да и не надо тебе туда ходить. Вот когда его обмоют, нарядят, приготовят к захоронению — тогда и попрощаешься. А я пока служителям проплачу, чтобы всё путём сделали. Давай деньги-то.
Спорить с ним я не стал, сунул в руку рубли и прислонился к кафельной стенке. Миша спустился вниз, а меня начал душить резкий запах формалина. Я не мог представить себе отца мертвым, лежащим рядом с другими мраморно-белыми телами, с застывшими чертами; всё казалось, что он сейчас непременно появится вместе с Заболотным и скажет:
— Ошибочка вышла, поехали домой! Женя-то, наверное, заждалась?
Глупо, но так мне чудилось. Хотелось, чтобы было именно так.
А прошло какое-то время, и Миша вышел один.
— К послезавтрашнему утру всё будет готово, — сообщил он. — В штатском будем хоронить или в военной форме? Надо бы со всеми орденами и медалями. Автобус прямо сюда подгоним. Вообще-то, военкомат должен взять часть расходов на себя. Это мы сейчас обмозгуем, прямо туда и отправимся. Потом в похоронное агентство и РЭУ. На Пятницкое кладбище и в церковь, панихиду заказывать. Если сегодня всё не успеем, завтра еще день есть… А Женя-то там как?
— Ничего, — выдавил я из себя. Опять плохо сделалось.
— Фельдшер-то наш не переусердствовал с лечением?
— Как он выглядит?
— Кто? — не понял Заболотный.
— Отец.
— Маленький очень стал. И спокойный, — ответил он и повел меня к выходу, на воздух.
Всё остальное время мы ездили по разным конторам, а потом вдруг оказались на Щелковской, где также надо было с кем-то о чем-то договориться, кажется, о транспорте. И я сказал Михаилу, что хочу зайти к Даше. Может быть, и Павел сейчас там.
— Ну, как же без этого? — усмехнулся Заболотный. — Пошли. Навестим наших сердешных. Если только не попрятались куда.
Я тогда не придал значения его словам и тону, а зря. Мишаня всё чувствовал наперед. Так ведь, в сущности, и оказалось.
— Ну, чего колотите? — спросила Татьяна Павловна, открыв нам после настойчивых стуков дверь. Она пребывала в своем привычном полупьяном состоянии. — И ходят, и ходят, покоя от вас нет!..
За спиной ее маячила глухонемая старуха. Где-то в комнате заливался плачем Прохор. Как всегда в квартире скверно пахло, раздавались еще чьи-то грубые голоса и смех.
— Народ гуляет, к Первомаю готовится, — определил Заболотный. — Лучше раньше, чем никогда. Верно, Татьяночка Павлочка? А где жилец-то наш?
— П-проходи! — она посторонилась, посмотрела на меня: — И ты, женишок, тоже.
Пока она еще могла изъясняться, но вскоре, не ровен час, и склеится. Мишаня, поддерживая ее под руку, повел в комнату, где сидело человек пять-шесть разнополых пьянчужек. Глаза у всех мутные, рты слюнявые, а говорили, конечно, все разом, как положено в таких компаниях. Никто никого не слушает, но обижается на недостаток внимания. Русский человек всегда хочет спьяну душу выложить, любому встречному, а она-то никому и не нужна, своей от широты девать некуда. Здесь же на полу ползал и ребенок.
— Не сюда, поворачиваем! — скомандовал, как лоцман Мишаня и повел Татьяну Павловну на кухню. Я подхватил Прохора и пошел за ними. Нашел на плите какой-то супчик, стал кормить мальчика.
Уже понял, что ни Павла, ни Даши в квартире нет. А Заболотному пришлось из нее ответы клещами вытягивать, поскольку она всё норовила к компании своей вернуться. Пришлось ему сходить в комнату и принести специально для нее бутылку водки.
— Стервозная девка, шлюха! — заявила Татьяна Павловна, приняв дозу. — Как ушла вчера утром, так до сих пор и нет. Дома не ночевала. А Прохор голодный. Ты корми его, Коля, корми. Ему тут по ошибке вместо воды водки дали, вот и плачет. Не эти, а другие, те ушли уже.
— Тебя, тетка, скоро родительских прав лишат, — сказал Заболотный. — А я бы еще и стерилизовал вдобавок. Чтобы не рожала больше. Да всё равно наплодишь!
— Ну ты!.. полегче, — погрозила кулачком Татьяна Павловна. — Я всё же учительница бывшая. Словесность вела, не то что ты, обмылок. К интеллигенции отношусь. У меня и грамоты есть. А отец Кассиан мне все грехи отпустил.
— Печать-то свою на лоб при этом не шлепнул? — поиздевался Мишаня.
— Иди ты в болото! — взвилась Татьяна Павловна. — Отец Кассиан — святой. Он как скажет — так вздрогнешь, дрожь по телу идет.
— Да, святой, — кивнул насмешник. — Только ссытся и косой.
Хозяйка от возмущения опрокинула еще стопку, пробормотав при этом:
— Господа, прими за лекарство…
Меня сильно взволновало то, что Даша исчезла. Я видел ее последний раз вчера утром, на Крутицком Подворье, после «отчитки» у отца Анатолия. А потом она собиралась уехать на электричке за город. Времена сейчас лихие, вдруг что-то случилось? Или тут каким-то боком Рамзан замешан? А что если это я его спровоцировал своим визитом на рынок? Дашу могли подкараулить у дома, увезти куда-нибудь и теперь держат там взаперти. А то и вообще на Кавказ отправили, таких случаев сплошь и рядом. Наркотики вколют и везут в поезде с сопровождением. В отдельном купе. Кому надо — проплатят, да никто и не сунется с расспросами. Фантазии мои не на шутку разыгрались, даже тарелка, которую мыл в раковине, из рук выскользнула и разбилась.
— К счастью! — сказал на это Заболотный. — А куда Павел Артемьевич-то запропастился?
— Откуда мне знать? — ответила хозяйка. — Приходит — уходит, я не спрашиваю. Я ему запасные ключи дала. Но сдается мне, что и он дома не ночевал. Не помню.
— Он собирался вечером к атаману Колдобину ехать, может, там и остался, — пояснил мне Мишаня. — А почему бы тебе, Татьяна Павловна, снова не пойти учителкой работать? Гоголя да Толстого сеять.
— Ха! — со смехом отмахнулась она. — Чтобы меня опять ученики изнасиловали в классе? Было уже это, проходили. Потому и из школы ушла. Им сейчас не Толстой с Гоголем, а презервативы нужны, в неограниченных количествах. Да и много ли я там заработаю? А у меня сейчас вон сколько! — и она вытащила из кармана мятую пачку денег, рубли вперемежку с долларами. Помахала перед носом Мишани и убрала обратно. — Тебе не перепадет, не зырься! — добавила с усмешкой.
А у Заболотного глаза действительно загорелись. В голове уже начали какие-то колесики крутиться, сочиняться планы экспроприации.
Эти деньги она наверняка от Рамзана получила, подумал я. За Дашу. Ребенка кормить я перестал, теперь собирался с мыслями, чтобы выложить Татьяне Павловне всё, что о ней думаю. А из комнаты до нас долетел многоголосый клич:
— Та-а-аню-у-ша-а!!
— Иду, иду! — отозвалась она. Но с места не сдвинулась. Стала Прохора, который к ней прильнул, по головке гладить. И причитать жалостно: — Бедный ты, несчастный, один у меня остался, ты да Даша, обоих люблю, всё ради вас сделаю, жизни не пожалею, костьми лягу…
