— А ты наглый парень, — насупился Рамзан. — Но у меня еще есть немного терпения. Потом оно кончится. Где она?
С него прямо на глазах лоск стаял. Все два высших образования испарились вместе с опытом комсомольской деятельности. Вот теперь он походил на настоящего чеченского волка с подрагивающим от злобы кадыком. Наверное, таким он был в своем истинном образе, когда головы русским солдатам резал. Но мне было чихать. Я на своей земле.
— Отвали! — произнес я и пошел прямо.
И тут он посторонился. Видимо, опять не ожидал от меня подобного. Лишь проскрипел в спину:
— Если завтра ее не будет на рынке — ей конец. И тебе тоже.
Я ему ничего не ответил, так и ушел, ни разу не обернувшись.
Меня мало волновали его угрозы. Я уже почему-то чувствовал, что Даша будет спасена. И теперь мчался на Речной вокзал, чтобы поскорее встретиться с нею. Но первым, кого я увидел на пристани — был Заболотный. Он только что подъехал на такси и сейчас расплачивался с шофером. Уж не теми ли денежками, которые стибрил у Татьяны Павловны? В этом я ничуть не сомневался, поскольку лицо у Мишани было самого настоящего наевшегося курятины котяры.
— А-а, это ты? — ласково сказал Заболотный. — Решился-таки приехать? И правильно, развеешься. Сюрпризцы тут будут, нутром чую. А я там, в квартире, всех разогнал, Танюшку Павловну спать уложил, почивает, как дитё малое.
— Врешь! — коротко отозвался я. — Ладно, пошли к сходням.
Было пасмурно, но еще достаточно светло, а на красавце-теплоходе уже включили всю иллюминацию. Огни горели на верхней и нижней палубах, из кают-компании неслась музыка. По корме прогуливались нарядные люди. Слышался смех. У трапа стояли два охранника, вначале они не хотели нас пропускать, но вопрос уладился, когда появился сам Игнатов. Я сразу понял, что он на взводе, видимо, уже крепко принял. Штормило, что называется, в штиль. Он зачем-то обнял меня, Заболотного, потащил на палубу, да тут и бросил, подхватив кого-то другого под руку, продолжая говорить.
— Сергеи Сергеевич! — крякнул ему вдогонку Мишаня. — А именинник-то тута? Али ждем-с?
Игнатов махнул рукой и скрылся. К нам приблизился капитан теплохода. Его багрово-мясистое лицо выражало презрение ко всему происходящему. Но одет он был в новый белоснежный китель и даже источал запах одеколона.
— Филипп Данилович скоро подъедет, — угрюмо сказал он. — Еще не все собрались. Шли бы вы пока в салон, что ли. Чайку испейте. Там самовар кипит. Или чего покрепче, коли надобность есть.
— Надобности таком у нас нету, мы люди тверёзые, — заявил Мишаня. — А вот вы нам, Тарас Арсеньевич, лучше разъясните: будет кораблишко Борису Львовичу продан или нет? Торги состоялись?
— Ничего я не знаю, не мое это дело, — ответил капитан, плюнув за борт. — Ваш Борис Львович также еще не приехал. У него и спрашивайте.
Я, признаюсь, даже обрадовался. Потому что не знаю, как бы себя повел при встрече с Борисом Львовичем и чтобы ему мог сказать или наговорить. Я еще не решил, не думал об этом. Но может быть, лучше бы нам было сейчас и не видеться. Капитан дыхнул цыгаркой в лицо Заболотному.
— Тут этот, юродивый шляется, — сказал он. — Проповедник хренов. Который честит всех налево и направо. Утопят его скоро, попомните мое слово.
— Тарас Арсеньевич Иерусалимского имеет в виду, — подмигнул мне Заболотный. — У них вражда старая, неистребимая. Тот как-то со всем своим «братством» теплоход зафрахтовал, поплыли до Астрахани, а по дороге, естественно, чудить стали, антихриста выискивать. По каютам да в трюме шарили — не нашли, так начали в каждом приволжском городке остановки делать, крестные ходы устраивать да вещать в громкоговоритель, что погибель скоро, пусть-де жители готовятся, сухари сушат и почему-то жён своих и девок прочь гонят, а отхожие места заколачивают. Там-то антихрист и прячется… В Костроме, кажется, их крепко побили, — добавил со смехом Мишаня. — Я ведь был с ними, сам едва уцелел.
— Сволочь, — резюмировал капитан. — Чуть корабль не спалили из-за них, — и он вновь смачно сплюнул за борт.
Солнце уже садилось, небо было озарено каким-то ржаво-красным цветом, словно над нами висели сгустки крови, а вокруг теплохода надрывно кричали чайки. И неслась музыка из нижней кают-кампании. По палубе сновали люди, весело разговаривали, смеялись. Никого из них я не знал. Но Заболотный приветствовал многих, изображая на лице угодливую улыбку. Я всё высматривал Дашу, но ее нигде не было. А Павел? Может быть, они оба в салоне?
Мне не терпелось уйти с кормы и отправиться на их поиски. Но какая-то странная тяжесть лежала на сердце, предчувствие чего-то. Капитан рассказывал о предстоящем рейсе по Волге, а я слушал, хотя мне было совершенно неинтересно. Заболотный похохатывал, сумерки всё сгущались, птицы продолжали жалобно кричать и никто, никто на всём теплоходе «Святитель Николай» не знал, что менее чем через два часа здесь произойдет убийство… Нет, возможно, что один человек был в этом уверен.
— А что, не попить ли нам действительно чайку? — предложил вдруг Мишаня. Я кивнул, и мы отправились в салон, оставив капитана негодовать в одиночестве, поплевывая за борт.
В салоне на круглом столе кипел самовар, стояли заварные чайники, подносы с чашками, тарелки со всякими булками, пряниками и кренделями, вазы с фруктами и вареньем, а на отдельном столике с колесиками разные бутылки, наливки, ликеры и, конечно же, водка. Толпился народ, человек двадцать. Среди них выделялось несколько казаков во главе с верховным атаманом Алексеем Романовичем Колдобиным в генеральском мундире, а также возвышалась колоритная фигура отца Кассиана в рясе и с огромным крестом на груди. Но внимание всех было привлечено к другой персоне — к сухонькому, тщедушному и седенькому Петру Григорьевичу Иерусалимскому: он ораторствовал. Мы с Заболотным сами обслужили себя чашками и скромно встали в сторонке.
— …Нет, вы мне Лазаря-то не пойте, они хитры-ые! — взвизгивал Иерусалимский, напирая почему-то на Игнатова. — Ты мне говоришь, что это просто цифра, ан нет, тут число зверя — шестьсот шестьдесят шесть! Зачем этот ИНН придумали? Клеймо ставят. Метят. От Христа требует отречения.
— Никто ведь не требует, — вяло отмахнулся Игнатов.
— А без тебя тебя женят! — закричал на него Иерусалимский. — Ты и не заметишь, как в Иуду превратишься! Они в твое подсознание войдут, как бесы — и не выгонишь! Слопают изнутри со всеми потрохами. У них — гипноз. У них — легионы! А вы мне тут!
— Правильно, Петр! — пробасил отец Кассиан.
— Но ведь патриархия не против, — возразил Игнатов. — Они говорят: не надо раздувать, идолизировать обыкновенное число, цифру, которая заслонила для вас Бога.
Его поддержал молодой русоволосый инок в потертой рясе:
— Действительно, зачем же истерию нагнетать, митинги устраивать? Если государству удобно так налоги собирать, через ИНН, то не противьтесь. Ибо сказано ведь, что «кесарю — кесарево, а Богу — Богово». Вас же при этом не заставляют от Христа отречься, а это главное. Вот коли заставлять станут — тогда и на крест идите. А куда другие шестерки деть, в паспорте, в номере телефонном? Мне и батюшка отец Димитрий так растолковывал. Не бойтесь.
— Ты! — прикрикнул на него Иерусалимский. — Молчи! А отец Димитрий твой уже ничего не соображает.
— Ну, это ты зря, — громко произнес атаман Колдобин. — Старца-то святого не трожь. Ты сперва пострадай столько, сколько отец Димитрий выстрадал за свою жизнь. Учить только можешь.
— Ну ладно, ладно, — смягчился быстро Иерусалимский. — Я к отцу Димитрию хорошо отношусь, но таких в православной церкви раз — два и обчелся. Да и у него в голове теперь путаница. А остальные? Вон что мне пишут из Дивеева: есть там игуменья Серафима, так она с паломников три шкуры за ночлег дерет, а насельниц своих чуть ли не проституцией заставляет заниматься, чтоб доход шел. У нее всё повязано, и с милицией, и с бандитами местными, и с администрацией.
— Зря вы так, — сказал молодой инок. — Не знаете, а говорите. Слухам верите.
— Ты! — вновь озлился Иерусалимский. — А в Лавре? Вот ты оттуда, скажи: разве не было недавно такого, что монахи старца Наума в холодильнике заперли? Всю ночь там продержали, еле выжил. А за что? Бесы в голове у них, вот что.
— Верно, верно! — пробасил отец Кассиан. — Я потому из патриархии и ушел, нагляделся. У каждого в душе должна быть своя церковь, собственная. Своя правда, а в вере сочтемся.
— Монахи-то разные бывают, — промолвил молодой инок. — Есть и злые, и подлые. Они для испытания других дадены. Вот был случай, давний: двое в скиту жили, старый монах и молодой. Так старый как только над молодым не издевался. И бил его каждый день, и на голову мочился, и волосы рвал. А когда бывало день проходил спокойно, то молодой так взывая к Господу: почто оставил меня? Это крест ведь, так понимать надо.
