— Люди Феофана знают, что вы в городе! А может даже уже следят за моим домом. Я не желаю быть впутанным в ваши заговоры и прочие темные дела. Я пользуюсь заслуженным почетом, имею надежный банковский дом, веду дела с уважаемыми людьми и корпорациями. И наконец, представляю самоуправление Галаты, города, приносящего немалый доход Республике. Я не могу, просто не имею права принимать у себя человека, который объявлен вне закона, которого ищет полиция дружественного государства и про которого я лично не знаю ничего, кроме того, что связь с ним может оказаться губительной для многих моих сограждан!
Генуэзец подскочил, как подброшенный пружиной.
— Или вы проясните свои слова, или я заставлю вас ответить за оскорбление!
— Приближенный Феофана сообщил мне о некоем разгромленном заговоре, который был организован вами и в котором, на свою беду, принимал участие мой близкий знакомый и компаньон, купец Адорно.
— «….о некоем разгромленном заговоре», — с сарказмом повторил Лодовико. — Вы были отлично осведомлены о нем, синьор подеста, хотя сейчас и пытаетесь прикинуться невинной овцой. В том, что он все-таки был разгромлен, вина лежит не на мне, а на тех недотепах, которые соизволили явиться на встречу. Лишенные простейшей сообразительности они ухитрились притащить за собой целый хвост соглядатаев. И вот вам результат — они в темнице, а я, подобно затравленному зверю, вынужден скрываться по углам, теряя драгоценное время.
Он приблизился к окну и через щелку полуприкрытой ставни внимательно осмотрел улицу.
— Сколько усилий утекло в песок из-за глупости этих старейшин!
— Мне кажется, синьор Бертруччо, вы превышаете полномочия, врученные вам Сенатом.
Лодовико повернулся к собеседнику всем телом.
— Не тебе судить об этом, купец, — медленно и раздельно произнес он. — Как вы не хотите понять своим убогим умишком, что всё, за что я борюсь, за что ежедневно рискую жизнью, подчинено одной цели — спасти Галату и черноморские владения, отвести от них удар османских войск. Вы же, глупцы, еще не научившись плавать, пытаетесь спастись в штормовом море, цепляясь за чугунное ядро.
При этих словах, подеста вновь, как наяву, увидел распростертое на камнях тело Гвиланди, струйки воды, сочащиеся из-под его панциря и невольно поежился.
— Сегодня, с наступлением темноты, я покину Галату. А чтобы не вводить вас в искус быстрого обогащения, оставшееся время мы проведем вместе. У вас нет возражений, синьор Ломеллино?
Подеста покорно пожал плечами.
— Оставайтесь, синьор Бертруччо. Хотя это мне может стоить головы, отказать вам в гостеприимстве я не в праве. Отвечать же на вопросы о переговорах с византийцами мне запрещает долг.
Лодовико лишь пренебрежительно усмехнулся.
Четверо гребцов дружно налегали на весла. Под мерные всплески, носовой брус лодки рассекал поверхность воды, оставляя за собой две легкие волны, быстро гаснущие в гладком зеркале залива. Когда до набережной оставалось не более двухсот ярдов, Алексий повернулся к сидящему рядом с ним на корме Ангелу.
— Как получилось, что ты дал себя арестовать?
Юноша поморщился.
— Не мог же я при толпе свидетелей вступать в борьбу с сотником и двумя дураками гвардейцами. Тем более, дело успело зайти так далеко, что без крови и переполоха я не мог уже отделаться от них.
Он помолчал, затем с неприкрытой злобой добавил:
— Этот мальчик был так горд собой, когда прыгал вокруг меня со своей железкой в руке.
— Ты зовешь его мальчиком? Он на несколько лет старше тебя.
— Возможно. Но у него глаза ребенка.
— Ты говорил, что видел Лодовико на пристани?
— Да. Мне вновь не повезло: он заподозрил неладное и скрылся, в то время, как солдаты уперли в меня свои пики.
— Почему же ты не остался в Галате?
— Генуэзец понял, что раскрыт и затаился. Чтобы сейчас разыскать шпиона, нужно проследить за сотней рыбацких лодок, выходящих этой ночью в море, а также взять под контроль все городские ворота и потайные калитки — он может проникнуть в любую щелку. Я уверен, с закатом солнца он обязательно попытается покинуть Галату.
— Искать его сейчас бесполезно, — вновь, после недолгого молчания, как бы убеждая самого себя, произнес он.
— Тем более, что он, как и прежде, уже успел окружить себя двойниками, — добавил Алексий.
Ангел согласно кивнул, затем его лицо перекосилось от ярости.
«Похоже, он вновь припомнил того злосчастного сотника», — усмехнулся про себя Алексий и отвернулся в сторону.
Лодка развернулась, причаливая к пристани. Алексий встал и опираясь на плечо гребца, поднялся на ступени набережной. Ожидая, пока к нему подведут лошадь, он безразлично, в пол-уха, слушал разгоревшуюся неподалеку от себя перебранку двух подвыпивших моряков, каким-то чудом еще держащихся на ногах.
— Ты думаешь, нам впервой сражаться с неверными и побеждать их? — орал один из них, потрясая сжатыми в кулаки волосатыми ручищами. — Да одна наша галера потопит с десяток вражеских посудин!
— Десять? А сотню не хочешь? — возражал другой. — Не сегодня-завтра нехристи объявят джихад, вот тогда и попляшешь!
— Какой еще «джихад»? Что за чушь ты мелешь? Ты, верно, перепил лишку.
— Дурак ты! Джихад — это война всех язычников против всех христиан. Понял теперь, баранья твоя башка?
— Что!? Это у меня-то она баранья? Ах ты, кишка вонючая!
Моряки сцепились, осыпая друг друга тумаками и отборной руганью. Алексий брезгливо посторонился, принял подведенную ему лошадь под уздцы и только занес ногу, как неожиданная мысль заставила его остановиться.
«Джихад! О, Боже…. Ну конечно, джихад!»
Он понял то, что уже третью неделю не давало ему покоя. Мелкие, разрозненные, так мало на первый взгляд значащие факты вдруг сплелись воедино, образуя между собой стройную логическую связь. И обрывок случайно услышанной фразы из беседы Феофана с императором: «…. если они готовы пожертвовать нами, тогда мы отдадим их Азии»; и большое количество денег, по частям переправленное неизвестным людям в Эдирне; и гонцы, рассылаемые в страны Запада и Востока; и папский легат, тайно гостивший несколько дней назад в Константинополе — всё это сразу получало объяснение.
Джихад и крестовый поход. Крест против полумесяца.
Коль скоро прямые призывы не приносят пользы, в ход идут скрытные методы управления людьми. И в то неспокойное время, когда государи на престолах не задерживаются надолго, верховные посты заняты временщиками, а ужасы недавних войн еще свежи в людской памяти, вызывая жгучее желание отомстить, поквитаться с обидчиками, загнанное вовнутрь напряжение, как кипяток в свинцовом шаре, неизбежно найдет себе выход. Порой достаточно искры, чтобы разжечь грандиозный пожар войны двух религий.
Вести о крестовом походе легко провоцируют слухи о начале джихада, умело подброшенные доказательства и факты довершают начатое. Священнослужители обеих сторон разразятся зажигательными речами; толпы голодных, забитых, невежественных людей увидят наконец желанный образ врага. Вспыхнут праведным гневом и давая волю накопившимся страстям, начнут распаляться яростью и в открытую вооружаться. Правители, уступая требованиям вассалов, алчущих военной добычи и наград, вынуждены будут набирать добровольцев в армии, подтягивать войска к границам сопредельных недружественных стран. Дойдя до определенного этапа, государи, эти зачастую подневольные пастыри народов начнут терять контроль над ходом событий и чтобы хоть как-то удержать ситуацию в узде, предпримут шаги, после которых возврат к прежнему равновесию уже будет невозможен. Обуздать бурный поток возможно лишь перенаправив его в нужное русло. И когда эти силы, растормошенные и питаемые внутренним брожением, сойдутся насмерть в борьбе до победного исхода, первоначальные цели утратят ценность.
Константинополь, достаточно хорошо укрепленный и подготовленный к осаде, в подобном случае надолго останется в стороне. При благоприятных обстоятельствах можно даже попытаться вернуть себе утраченные земли, восстановив хотя бы часть распавшейся грекоязычной империи.
Алексий глубоко вздохнул и прижался лицом к гриве коня. На пристани суетился народ; рыбаки снаряжали лодки, тащили на плечах связки сетей и длинные, потемневшие до бурого цвета весла; прогуливались в обнимку вдоль набережной моряки и женщины, чьи волосы были выкрашены хной в ярко-рыжий цвет, а голоса и смех визгливостью напоминали крики чаек; спешили по своим делам ремесленники и уличные торговцы с коробами за спиной; заунывными блеющими голосами тянули нищие свои нескончаемые жалобы. Никто не обращал внимания на статного воина, который стоял, спрятав лицо в конской гриве. Чуть позже он медленно запрокинул голову к небу и замер, глядя вверх, за облака. Его губы чуть шевелились — он молился. Он благодарил Всевышнего за выпавшую ему великую честь, за честь служить Феофану Никейскому.
