— Не болтай, Филька, вздору, — раздался из тарантаса бодрый голос Осипа. — Жив я, Сережа, здоров. Ложись спать скорей.
— Но как ты переправился? — спросил Сергей, садясь на борт тарантаса и протягивая Филе ногу, чтоб стащил сапог.
— Сам в лодчонке, а Серый сзади плыл, я повод держал.
— Но куртку тебе все-таки распороли. Опять стычка была?
— Пытались сербы со своими слугами меня там задержать, где я оставаться долее не желал, вот и отучил их… У них рубцы останутся, а мне о куртке ли печалиться?
— Опять пырнул кого-то?
— Фи! Пырнуть может ножом разбойник или пьяный мастеровой, а я саблей их щекотал. Я ж тебе сказывал, что еще не сыскалась моя королева, что же мне в кабалу да еще из-под палки идти?..
Сергей лег рядом с братом и стал смотреть в звездное небо. Как сказал генерал? «Без любви молодой человек в мужа не превратится…» Но любовь у них с Осипом совсем разная… От которой же мужают?.. А генерал-то сам каков! В Петербурге жена, дочери-невесты, сказывали, а здесь полячка какая-то с собой. Не зря офицеры про то болтали. В поход под Очаков ее тащит…
Настоящей дороги не было, вдоль лимана вилась верховая тропка. Корпус вытянулся бесконечной лентой пеших людей, всадников, пушек, повозок, над которыми стояли тучи красноватой пыли.
Уже на второй день движения увидели, что приближаются к большому лагерю. Стада баранов и волов щипали тощую, выжженную солнцем траву. Пикеты казаков жгли костры под берегом, у самой воды. Потом открылись вагенбурги — сотни возов, выстроенных четырехугольниками, коновязи и палатки, палатки, уходившие бесконечным строем в глубь материка. На окраине лагеря приказано остановиться, варить пищу, выпрячь и расседлать лошадей. Генерал уехал искать ставку светлейшего. Пока его не было, братья отпросились у подполковника Киселевского посмотреть на крепость.
Передняя линия войск расположилась в двух с лишним верстах от Очакова, и, даже выехав за нее и глядя в подзорную трубку, Непейцыны рассмотрели за садами предместий лишь общие очертания земляных валов и еще дальше — одетые желтоватым камнем стены с глядящими из-за них минаретами.
— Какие-то награды получим за штурм сих бастионов? — мечтательно сказал Осип. — Вот бы «Георгия», как у дяди!
— Взять бы их да живыми уйти, — ответил Сергей, вспомнив рассказанное Кутузовым.
— Скажешь! Живы-то будем! — воскликнул Осип. — Разве не чувствуешь, что нас никакая смерть не возьмет?
Сергей постарался заглянуть в себя. Да, не верится, что вдруг могут убить.
Тут подъехавший казак доложил, что от главнокомандующего запрещено выезжать за пикеты и чтоб их благородия вертелись.
— Не из храбрых, видать, наш главнокомандующий, — сказал громко Осип и, как бы нехотя, повернул Серого.
Возвратившись, Кутузов приказал егерям стать лагерем там, где остановились — близ берега лимана. Но простояли здесь всего несколько дней. Из Кинбурна на кораблях приплыли Фанагорийский и Полоцкий пехотные полки под командой самого Суворова, а егерям велено, уступив им место, перейти версты на полторы ближе к середине общего фронта. Пока, снимая лагерь, толклись рядом с вновь прибывшими, бугцы старались рассмотреть прославленного в армии генерала. Маленький вертлявый старичок в мятой касочке, в ночной рубахе и холщовых штанах, заправленных в порыжелые сапоги, без оружия, без орденов приказывал, покрикивал, разъезжая на неказистой лошадке.
— Вот так генерал-аншеф, андреевский кавалер! — удивлялись молодые офицеры. — Встретишь — за обозного коновала примешь!..
Потянулись жаркие, душные дни. Земля раскалялась так, что пекла через сапог. Люди изнемогали от зноя. Службы, кроме караулов, не было никакой. Говорили — светлейший запретил изнурять солдат учениями. Это хорошо после похода на три дня, но дальше что же? Ничто не напоминало осаду, нигде во всем огромном лагере не строили батарей, не стреляли по крепости. Все чаще спрашивали друг друга: «Сколько же будем так стоять?»
А из штаба ползли слухи, что лазутчики донесли светлейшему про минные галереи, проведенные французскими инженерами вокруг крепости. Начнешь возводить батарею, копнешь землю для насыпи — трах! И взлетели на воздух! Но светлейший людей жалеет, послал в Париж подкупить кого-то, достать планы галерей и всех укреплений. Выкупят, привезут, и начнется настоящая осада.
— Брехня! — говорил Киселевский. — Конечно, полезно такие планы иметь, да галереи разве так далеко проводят? Просто не спешит князь с осадой, есть, видно, дела поважней.
Наконец стало известно — строят первую батарею на крайнем правом фланге, верстах в шести от егерей. Осип поехал посмотреть на нее. Вернулся усталый и задумчивый.
— Батарея на море смотрит, — ответил он на вопросы Сергея, показывая набросок расположения крепости и осадного корпуса. — И от Очакова она в трех верстах.
— Так зачем ее возводят?
— Главную квартиру, может, охранять от турецкого флота?
— Но флот разбит будто.
— Ну, не знаю…
— А тут квартира светлейшего? Видел ее? — рассматривал чертеж Сергей.
— Видел. Не квартира, а город целый — шатров, наверно, полсотни шелковых, цветных, с флагами, с деревьями в кадках. А балаганов, домиков и того больше. Иностранцы, дамы, музыка, куаферы, модистки — всё как в Елисавете было.
Из наброска брата Сергей понял, что линия русских войск охватывает Очаков дугой, концы которой упираются в лиман и в Черное море. В вершине острого угла суши, омываемой этими водами, стоит Очаков. Да, место для крепости выбрано отменное!
На другой день, проснувшись на заре, Непейцын решил до жары выкупаться в лимане. В лагере начиналась обычная жизнь: кашевары разжигали костры, другие засыпали крупу, наливали воду в котлы, лошадей гнали поить к берегу, первые солдаты, вылезши из палаток, крестились на восток.
Впереди, в лагере фанагорийцев, на линейку вышел маленький человек в одной длинной рубахе и туфлях, в котором Сергей узнал генерала Суворова. Возбужденно вскидывая руки в широких рукавах, он говорил шагавшему рядом офицеру:
— Разве гляденьем крепость возьмешь? Послал бы мне прошлую осень одну дивизию — был бы Очаков наш! А нонче чего им? Гарнизон возрос, запасов навезли, от страху оправились…
Сергей поторопился пройти мимо. «Правильно говорит, что гляденьем крепости не берут. Скоро месяц бездельно сидим…»
Через несколько дней, 27 июля, в самую жару, на крайнем левом фланге у берега началась перестрелка. Так бывало и раньше, если показывались турецкие стрелки, подбиравшиеся по виноградникам к нашим постам. Но на этот раз дело, видно, оказалось посерьезнее — в двух суворовских полках ударили тревогу. Один фанагорийский батальон бегом скрылся под берегом, другой также бегом устремился к садам предместья, откуда вдруг показались турецкие всадники. Туда же проскакал генерал-аншеф с несколькими офицерами, за ними повели батальоны Полоцкого полка. В садах затрещали выстрелы, оттуда доносились крики — шла, видно, жаркая схватка.
— Поддержать бы, ударить и нам. — говорили егерские офицеры, видевшие с передней линейки своего лагеря, как желтые гребни касок фанагорийцев то скрываются за деревьями, то подаются назад, на равнину.
Но Кутузов уехал к светлейшему, а старший после него Киселевский не решался действовать без приказания.
— Потребует генерал-аншеф сикурса, тотчас пойдем, — отвечал он офицерам. — А пока стройте роты, чтоб задержки не случилось.
То же делалось и в других частях левого фланга — везде заамуничивались и становились в ряды. Наконец Суворов вызвал подмогу — Алексопольский полк двинулся было к садам. Но тут к нему и к егерям одновременно прискакали ординарцы из главной квартиры.
— Не вступать в дело без приказа светлейшего! — кричали они. — Бой без княжеского приказу завязан!..
А из садов уже брели раненые. Вот проехал и сам Суворов, желтый как воск, с шеей, обвязанной окровавленным платком.
— «Без приказу»! — ворчал Киселевский. — Турки вылазку сделали тоже без его приказа… Самолюбцы бессовестные!
Скоро перестрелка прекратилась. В лагерь возвращались поредевшие батальоны. Шли без песен, понурые, мрачные. Потом на приведенных из лагеря телегах провезли убитых — безмолвный обоз, перед которым обнажали головы. За лагерем, в степи, говорили, уже копают могилы. Передавали, будто светлейший требовал к себе раненого Суворова на «разнос», но старик без спросу отъехал в Кинбурн для лечения.
— Не поддержали нас, — укоряли фанагорийцы егерей. — На плечах бы турок в крепость ворвались, под самые ворота подступали… А так пять сотен вовсе зря положили…
На другой день Сергей поехал на панихиду по убитым. Длинными рядами лежали они около неглубоких могил-траншей. Земля была как камень, ее разбивали кирками. Священник в черной ризе негромко пел и кадил ладаном. Только полсотни товарищей с заступами и кирками в руках да взвод в строю, присланный для последнего салюта, провожали их в могилу.
