- Дай выпить. Потом пойду к Пересвете, скажу ей про эти славные вести…
Кучка, морщась, перебивал:
- И дочь и боярыня нездоровы. Я сам ей про то скажу! - и лил в подставленный кубок пенную медовуху…
Глава XXII. ПУТЬ В ЗАТОЧЕНИЕ
Кому Белоозеро, а мне чернее смолы.
Моление Даниила Заточника
Все эти дни в усадьбе боярина было хмуро: после отъезда князя с Андреем Анастасия слегла и таяла, будто воск.
На мужа, когда он входил к ней в опочивальню, она глядела большими, внимательными глазами - без тени страха, но и без злобы, как смотрит в лицо тюремщика узник, привыкший к неволе и погрузившийся лишь в себя.
Напрасно боярин пытался то лаской, то гневом склонить её к покаянью. Молил простить и его, седого. Она упорно молчала. А иногда вдруг тихо, едва подавляя слёзы, просила его:
- Уйди.
Одна Пересвета была спокойна: храня заветную грамотку Даниила, она терпеливо ждала тот час, когда из похода вернётся книжник, придёт к отцу, - и вместе с премилым Данилой поедет счастливая Пересвета в Суздаль венчаться в княжеской церкви…
- Счастливая ты, - говорила ей мачеха тихо. - А мне вот легче в московский омут…
Девушка горячо обнимала Анастасию и целовала ей руки.
- Ох, полно, матушка… не тужи!
И тут же, не в силах сдержать свою радость, одновременно гневно и весело говорила:
- Уж я за старого не пойду! Мне лада - милее жизни!
Она доставала грамотку и садилась к мачехе на кровать:
- Гляди, как он написал мне «Слово» своё предивно! Водя под буквами пальцем, она читала:
- Моё пресветлое солнце!
Мой радостный цвет весенний!
Подобно орлу, парю я мыслью за облаком
И над лесом.
Весь мир той мыслью объемлю.
Но, как орёл ко гнезду,
К тебе всегда возвращаюсь:
Все помыслы - о тебе!
Гусли ладят перстами,
А дуб укрепляется корнем.
Так сердце моё
Тобою ладится к песне,
А радость
Крепнет в мыслях о милой ладе…
Молю: не отвергни меня,
Но прими с любовью.
Ибо легче мне в дом свой ввести волчицу
Чем деву иную,
Кроме тебя, Пересвета!..
Краснея от счастья и тайного, непонятного ей стыда, Девушка приникала к мачехе и просила:
- Ты только не смейся над ним, молю! А с ним и меня не кори напрасно: в сем «Слове» - и любовь!
С невольной, доброй улыбкой Анастасия гладила голову Пересветы:
- Юна ты, безвинна!
И с нежной шутливостью, тайно вздохнув, добавляла:
- Небось он писал это целый год! Начал в Царьграде - в Суздали кончил… Да и не сам: чернеца нанимал за плату…
- Ой, нет! - Пересвета решительно поднималась: - Он сам чернеца учёней! - И с нежностью подносила «Слово» к глазам:
- Грамотка тонкая, будто шёлк. Письменами, как бисером, вышита для меня…
Она опять приникала к Анастасии, укутанной тёпой тканью и меховым одеялом, и та, тихо гладя девичьи плечи, с горечью говорила, думая о себе, обманутой Кучкой:
- Однако уехал книжник с Иванкой-княжичем в битву, а твой отец возьмёт да выдаст за Ростислава, как мой меня выдал…
- Не дамся!
Девушка гневно взмахивала рукой:
- Мне ждать осталось недолго! Весной Данила вернётся. Я тут его встречу…
- Весну ещё ждать. А княжич не зря к боярину ездит: он речь о тебе ведёт…
- Чай, случай поможет - вырвусь! Не выйдет добром - сбегу…
Анастасия приподнималась на локте:
- Сбежишь?
- Сбегу! Навстречу Даниле кинусь. Не то - в огонь!
- Ох, смелая ты… Вот я - не сумела.
- А я сумею: мне княжич не мил, как бес! Пересвета гневно грозила маленьким кулачком туда, где за дверью опочивальни, сердя боярина диким нравом, Ростислав расплёскивал медовуху, хватал со стола еду и настойчиво спрашивал: «Ну, отдашь?»
Девушка прятала «Слово» книжника на груди, умолкала. Горячие мысли её бежали туда, где в Окско-Донском «углу» сражался её Данила.
Она была счастлива и смела. И не знала, что в том далёком «углу» уже приоткрыла страшные очи большая её беда…
Вначале эта беда подняла свои очи еле заметно, как в полусне. Потом широко открыла отяжелевшие веки, привстала и зло толкнула Данилу.
Данила в душе качнулся и побледнел.
А беда уже вырвалась плачем старого Святослава Новгород-Северского и понеслась гонцом на восток - на Суздаль.
В конце февраля эта беда ночевала в московском посёлке. Утром расстроенный Ростислав сказал об этой беде боярину Кучке, а после и Пересвете. Но Пересвета ещё не знала, что это и есть большая её беда. Девушка просто подумала огорчённо: «Эко горе - умер Иванка! Невесело нынче князю: то Константин, то нынче Иванка!» - и мысли её опять перешли к Даниле, а руки - к его письму.
Беда же, рождённая смертью Иванки, росла и росла. Она заставила в Суздале плакать княгиню Елену и вызвала бешеный гнев у князя. Она повелела послать назад, из Суздаля к Дону, младших детей Долгорукого, братьев Бориса и Глеба, которых Юрий послал к Святославу с горьким словом привета, с лекарем и монахом.
Княжичи-братья, как и гонец, ночевали в московском посёлке, скача на Дон, где умер Иванка. И вновь Пересвета не догадалась, что это - движенье её беды. Она лишь подумала в эту ночь: «Послать бы с Борисом да Глебом весть от меня Даниле!» - и сладко заснула, радуясь дню, который придёт к ней после спокойной ночи.
Данила же понял сразу, что смерть Иванки - не только горе для князя, но и его, Данилы, беда, и беда его Пересветы. Словно предатель, эта беда ударила книжника сзади, когда он совсем не думал о ней и о гневе князя. Напротив: он бился с врагами смело, помог Святославу прогнать черниговцев к югу, а стойких смолян - на север.
Прогнав врагов на юг и на север, он этим самым как бы вдруг расщепил рать Киева на две части, словно лучину: Иванкова и Данилова рать вошла в расщеп сильно, словно хороший нож. Смоляне сразу же отступили до устья Протвы, а черниговцы стихли.
К чему же тут быть беде?
Однако беда пришла.
Она началась с того, что в ветреный день остудился неосторожный княжич Иванка. Простуда его свалила. Сгорая в жару, он слёг в постель и, поохав, умер.
Узнав об этом, беглый бездомный князь Святослав заплакал: он испугался, что Долгорукий не простит ему погибели сына. А не простив - возьмёт назад белоозёрскую рать и кинет слабого Святослава на ратном поле на произвол судьбы, на растерзанье воинам Изяслава. Тогда прощайте надежды на возвращенье родных уделов! До гроба останется Святослав на Руси без места! Будет, как нищий, наг и бездомен…
И князь Святослав разорвал на себе одежды, упал перед мёртвым княжичем в белом его шатре, ткнулся лицом в принесённый ногами дружинников снег и заплакал.
С ним вместе заплакал Данила.
Но Святослав вдруг поднял от снега заплаканное лицо и хитро сказал, не поднимаясь с колен:
- Что толку в твоих слезах, если ты… да - ты!, не сберёг Иванку, как до того не сберёг Константина, Юрьевых сыновей?
Он это сказал нарочно при всех, чтобы каждый понял, что в смерти Иванки виновен не Святослав, а книжник Данила Никитич…
Данила вначале подумал, что князь сказал так от горя. Но двоедушие было в крови Святослава, и он повторил со злобой:
- Да, это ты не сберёг бесценную жизнь Иванки. Недаром жалел ты врагов, смолян. Не ради ли их остудил Иванку? Пускай же князь Долгорукий про это про всё узнает, хоть мне всё равно беда…
Святослав опять разорвал одежды и кинулся в снег лицом, понося Данилу.
Гонец помчался от рати на Суздаль в этот же день, увозя письмо Святослава. Письмо то было в слезах, и князь Долгорукий растроган был им безмерно. Он написал Святославу ответ, полный слов утешения и добра.
Ответ был таков, как будто у Святослава, а не у Юрия и Елены скончался сын!
В том же ответе князь повелел послать виноватого книжника в Суздаль для спроса и кары…
Княжичи - братья Борис и Глеб - положили холодное тело Иванки в сани, закрыли его парчой и тронулись в путь - на Суздаль.
Они провезли Иванку по льду безмолвной Москвы-реки до посёлка и всю дорогу держались с Данилой так, будто и он был покойник или же незаметный гридень[32], а не прославленный воин и мудрый книжник…
В московском посёлке печальный поезд с телом Иванки стоял одну только ночь, и Даниле не удалось повидаться с боярышней Пересветой. Он лишь успел на рассвете пробраться тайком к усадьбе. Однако подняли вой собаки, послышался грубый голос Багана, - и книжник вернулся к ночлежной избе в посёлок, как птица в тесную клетку.
