Так и ушёл он с телом Иванки в Суздаль, не рассказав Пересвете о лютой своей беде.
А он уже знал, что беда не минет. Недаром князь Святослав оболгал его перед ратью, а в тайном посланье - и перед князем. Недаром Борис и Глеб следят за ним, как за вором. Не сможет княгиня Елена простить Даниле погибель второго сына. Не будет и князь внимать его оправданьям…
Данила в своих опасениях не ошибся: князь встретил его свирепо.
- Ты дважды принёс мне горе, - со злобой сказал Долгорукий Даниле, предав Иванку земле. - Вначале ты не сберёг в пути Константина. Теперь же ты дал Иванке простыть в походе. Ты там не подумал о княжьем сыне. А может, нарочно ты сделал так? Князь Ольгович пишет: жалел смолян… Но, может, сделал ты так оттого, что прочил я для Иванки боярышню Пересвету? Я слышал, ты сам надеялся сватов заслать к боярину Кучке…
Князь подождал, испытующе глядя в глаза Даниле, потом зловеще закончил:
- Ты был непочтителен к Святославу, как до того к патриарху в Царьграде. Давно уж наполнен ты злой гордыней. Я вижу тебя и знаю: ты в мыслях хулишь и князя, и всех богатых. О доле бедных печёшься? Ну что же, иди отсюда бедным и сам: беру у тебя те земли и те дары, которые дал я тебе за битвы и книг разуменье! Иди отсель наг и бос в Белоозёрье, в тот монастырь, что построил я в честь рожденья покойного ныне Иванки!
Князь прослезился:
- Вот, в честь рожденья его построил, а в честь его смерти гоню в те края тебя. Иди же туда, иди!..
В душе Данилы кипели горечь и злоба: он был невиновен в смерти Иванки. Тот сам не берег себя, а советов чужих не слушал. Но князь был разгневан, а возле упрямого князя гневно и молча стояла заплаканная княгиня. И книжник видел, что это не князь, а княгиня его отсылает к нищим. Это она, гречанка, не может простить Даниле царьградской его гордыни. Это она корит его, как корил патриарх в Царьграде за лай попа-расстриги Ивана. Это она своим равнодушным к людям Руси, неправедным сердцем винит и за смерть Константина, хотя тот таял и до того, как льдинка под ясным солнцем. Это она, вытирая слёзы, винит теперь книжника и за смерть Иванки. А вспыльчивый князь, тревожимый горем Елены, палит себя лютым гневом. И нет у Данилы сил отвратить от себя беду…
Надеясь на правду, Данила сказал гречанке:
- Не погуби безвинно, княгиня! Я возрастом юн, но разумом стар, а душою честен. Не я виноват в том горе, ибо клянусь тебе сердцем…
Княгиня с внезапной злостью вскричала:
- Молчи, губитель и суеслов! - И из её вдруг вспыхнувших и опять погаснувших глаз покатились частые слёзы.
Данила замолк, бледнея. Потом с последней надеждой вновь повернулся к князю:
- Помилуй, князь милосердный. Я много сражался на поле брани за честь твою и за славу. Вот раны от этой последней битвы. Секли меня - я не дрогнул…
Но Юрий сказал ему только:
- Прочь!
И книжник медленно вышел.
Данила знал, что не смерть Иванки, а ложь Святослава и ненависть князя к вольному строю мыслей были всему виной. Князь ненавидел людей, подобных Даниле, больше, чем Изяслава или врагов-бояр. Для него было горше бесчестья, когда непокорный Смоленск или Новгород, соглашаясь в былые годы принять Ростислава Юрьича князем, теперь писали о своих условиях Долгорукому так:
А без посадника тебе, князь, не судити…
Без веча волости не раздавати…
Грамот близким своим не давати…
Бояр без вины земли не лишати.
Ему же хотелось судить без веча; волости раздавать по личной, собственной воле; бояр лишать их земли, а всякого, кто припомнит про вольности или захочет во имя «низкого люда» помыслить о князе худо, того лишать живота и чести. И то, что Данила, преславный книжник и воин, пошёл по худой дороге, теперь показалось князю таким безмерным кощунством, которое было достойно особо тяжёлой кары.
Князь повелел, под видом воинской службы, отправить Данилу на север, в глухой Белоозёрский край своего удела.
Он запретил ему думать о чём-либо кроме вины своей и тяжёлого покаянья.
Он приказал отнять у него «дворы», пользуясь тем, что отец Данилы при жизни был нелюбим в уделе и ныне бояре за сына не заступились…
Данила стал сразу нищ и бессилен. Он стал, как раб у старого господина, зависим от княжеских слуг. Один лишь раненый отрок Кирька да сильный воинский конь, купленный книжником после того, как прежнего загубили в сече, остались верны Даниле.
И книжник поехал на верном коне из Суздаля в Белоозёрье, томимый тоской о воле и Пересвете.
Медленно, в горьком молчанье ехал он в ссылку на север. А мимо - текли леса, наполненные свободным, но злым зверем; проплывали поля и снежные луговины вдоль скрытых морозом рек; пробегали тёмные поселенья княжеских или боярских людей.
То проходил пред его глазами самый северный край любимой, милой Руси…
О ней тужил Данила Никитич. О ней он думал в чужом Царьграде. О ней он болел, уезжая в сечу. Во имя Руси хотел постоять за правду. И ехал он в ссылку гордо: пусть злобен князь и слепа на правду княгиня, зато сам книжник честен и милостей ждать не будет!
Мысли книжника о добре для милой Руси были ещё туманны. Они пока очень смутно бродили в его сознанье. Он ещё точно не знал: во имя чего выходить ему в битву жизни? Что взять на щит, какие слова написать на стяге?
Одно ему чудилось всё яснее: не тьма языческих капищ, не ссоры между князьями, а процветанье науки и ремёсел в единой Руси должны быть основой трудолюбивого мира!
«Не время ли, - думал книжник, оглядывая с коня пустую дорогу, пустые поля в снегу и пустое, мутное небо, - не время ли обо всём этом прямо сказать на вече всей Русской земли, на съезде князей и мужей разумных, подобно тому, как сказал когда-то о княжьих делах на Любечском съезде великий князь Мономах? Я мыслю, что - время!»
И, думая так, книжник с тем большей горечью возвращался мыслью к своим делам, припоминая гневного князя, гречанку Елену и ту, от которой уехал он в ссылку не попрощавшись…
Чем дальше на север, тем больше томила его тоска. И вот, уже далеко за севером Волги, у Кубенских волоков, книжника вдруг охватило желанье воли. Он с гневом подумал:
«Зачем покоряться князю? Зачем подобру идти в заточенье? Не лучше ли кинуть этот удел и умчаться прочь - к любому другому князю или в чужие земли? Там - солнце, приволье, слава…»
Но тут же явилась мысль:
«Чужие земли - чем лучше? Не то же ли горе я видел в славном Царьграде? Недаром в месяц отъезда посольства из Византии царь Мануил обвинил Андроника в злой измене, судил и бросил в тюрьму… Недаром и крестоносцы лезут из всех углов на чужие земли: знать, на своих-то землях им худо! А худо им оттого, что живут по-волчьи!»
Данила Никитич невольно вспомнил о том, как готовился Мануил к обороне Царьграда от свирепых сельджуков-турков, грозивших с юго-востока, и от голодных толп крестоносцев, начавших второй поход. На глазах послов и купцов к Царьграду со всех сторон потянулись телеги с камнем для починки высоких стен, защищавших город. В пехоте и коннице спешно менялись ржавые панцири и мечи, ковались для длинных копий новые наконечники. Под предводительством опытных полководцев Василия Чикандила и Просуха Мануил послал часть своих войск к Дунаю сушей и морем на мощных триремах[33] навстречу войскам крестоносцев. Ибо только в устье Дуная к исходу лета скопилось не меньше пятидесяти тысяч алчных воинов немецкого императора Конрада и молодого французского короля Людовика VII.
«Теперь, я чаю, секутся все эти в самом Царьграде!» - злорадно подумал книжник, как бы мстя сердитому патриарху и властному Мануилу.
Но злорадство сразу угасло: легче ли оттого, что повсюду звенят мечами, повсюду кровь и неволя?..
«Не слаще и на Руси, - подумал он грустно. - И если бежать от князя, то в чей удел и зачем? Не к Изяславу же? И не в сытый, торговый Новгород?! Ни к чему убегать от неправды к кривде, от горя к тоске. Бежать - только назад, к Пересвете».
И как-то утром книжник сдержал коня. Подумав, он повернул его вспять и ударил плетью.
Усталый конь покорно рванулся навстречу южному ветру. Вслед за конём, пугливо переглянувшись, быстро пошли назад и два отрока, которые во главе с юным Кирькой сопровождали Данилу в ссылку.
Их лица мелькнули перед Данилой все сразу… и только тогда Данила вдруг вспомнил о двух холопах и Кирьке, прошедших за ним весь путь от рати до Суздаля, а от Суздаля - в Белоозёрье.
Вспомнил - и перестал торопить коня.
Подумал - и встал.
Вздохнул, оглянулся - и повернул коня головой на север.
Взглянул на Кирьку, страшная рана которого чудом срослась, изуродовав всё лицо, - и стало Даниле стыдно: о дальних он думал, а ближних своих забыл! Немало дней служили они ему спокойно и молча, не замечая несчастий и ран своих. И он перестал замечать их раны и беды: на то, казалось, и жизнь, чтобы всё это было у каждого в изобилье! Но чем же отроки виноваты, что он - господин их, они же - слуги его? И для чего обрекать их на ту же долю, к которой теперь присуждён Долгоруким книжник?
