Остальные три дочери Сковородихи были у мужей.
Пашенька Нечихаренко, вместе с мужем, просидела всю ночь, совещаясь, как быть. Аполлон Спиридонович, в качестве властного человека и начальства, хотя бы только над солью, мог опасаться бунтовщиков. Для всякой мятежной толпы он должен был считаться причтенным к числу ненавистной волокиты судейской. Нечихаренко, человек смышленый, успокоивал жену, надеясь на покровительство сильного человека, а по новому времени «знатного и властного», т. е. на их свойственника Лукьяна Партанова.
— Коли он в числе бунтарей и орудует в кремле, то мы его просить будем, — решил Нечихаренко, — он не велит нас трогать.
Совершенно на другом конце города, княгиня Марья Еремеевна Бодукчеева успела уже два раза поругаться с своим супругом. Затыл Иванович, все-таки, горевал, что поторопился жениться, хотя на богатой, но старой деве с ячменями. Он привязывался, бранился, брюзжал, грозил жене судом и розгами. Машенька отгрызалась и отвечала, что по новым временам, благодаря смуте в городе, она никого не боится. Стоит ей лишь попросить известного и ей, и князю человека, ныне знатного Лучку, и князя без всяких околичностей повесят за продерзости на первых воротах.
Наконец, Сашенька Зиновьева в маленьком домике около Стрелецкой слободы, временно нанятом ее мужем, лежала в постели и охала. Она ухитрилась накануне как-то шибко двинуться и уже не в первый раз в жизни сломала себе руку.
Казак Зиновьев тоже исчез из дому и был в числе сподвижников Носова. Зиновьев в это время орудовал в судной избе с другими вновь набранными помощниками. Донской казак обшарил все мышиные норки, надеясь найти казенные деньги.
— На то судная изба и казенное место, чтобы в ней были деньги, — рассуждал он.
Но, однако, никаких денег не оказалось, так как Носов их уже захватил еще на заре.
Был еще один дом в Астрахани, где в это утро было не тихо и не смирно, но и шумно не было. Было горе! Сам хозяин, приказав запереть ворота и калитку, запереть все двери в доме, сидел в маленькой горнице, угрюмый и тревожный. Он ждал, что бунтовщики вскоре доберутся до него, хотя он и не властный человек, а простой посадский. Кроме того, тоска грызла его от несчастия, приключившегося с его дочерью за ночь.
Почти так же, как Глашенька Сковородина, его дочь, только что вышедшая замуж блестящим образом, теперь была вдовой. Получив известие, что Палаузов убит в кремлевских воротах бунтовщиками один из первых, молодая женщина лишилась почти мгновенно рассудка, и Кисельников перевез ее к себе в дом. Мать и родственники ухаживали за несчастной, приводили ее в чувство, но она или плакала, рыдала, или начинала смеяться, или спрашивала, скоро ли придет муж.
Роковая судьба не дала молодому офицеру возможности выехать.
Назначенный на новую должность, он готов уже был в путь. Все уже было у него уложено. За несколько часов до предполагавшегося выезда, он случайно зашел к Пречистенским воротам только побеседовать с приятелем, греком Варваци. Не будучи караульным, он не был обязан сражаться с мятежниками и мог просто убежать. Но это сделал караульный по наряду грек, исчезнув тотчас же, якобы для предупреждения и спасения воеводы. А Палаузов остался; что-то толкнуло его — быть может, желание отличиться, быть может, задор юности, и он один из первых стал жертвой возмутившихся, а изрубленный труп его валялся теперь среди ворот.
Мятежники, конечно, не думали об уборке тел, и из дома Кисельникова еще боялись послать за покойником для честных похорон. Бунтари могли явиться на похороны и, вместо одного покойника, натворить их несколько.
Около полудня Кисельников не выдержал. Злоба, а быть может и глубокое горе подняли его на ноги. Он оделся, велел отворить двери и калитку и вышел на улицу. Он собирался идти в кремль. Что-то такое толкало посадского идти прямо к бунтовщикам. Усовещивать их теперь значило, конечно, подставлять свою голову. Но хоть душу отвести, хоть обругать душегубов хотелось Кисельникову. За несколько шагов от дома, Кисельников повстречался с приятелем, таким же посадским, Санкиным, который уже успел «отстать» от Носова и бунтарей.
— Куда? — спросил Санкин.
— В кремль, — мрачно отозвался Кисельников.
— Зачем?
— Умирать.
— Что так?
— Да что же другое делать!
— Нет, родимый, погоди, — улыбнулся Санкин. — Вернемся-ка к тебе, перетолкуем. Умирать не надо, рано. Да умереть всегда поспеешь. А надо, приятель, нам в живых оставаться… Слышал я про твое горе. Это дело отместки просит. Тебе надо живым быть, все видеть, все и всех переглядеть и на всех коноводов мету положить.
— Зачем? Что их метить? — отозвался Кисельников.
— Переметим, приятель, и вместе в Москву пойдем, в царю. Когда будет суд и расправа, нам надо знать, какия головы на плечах должны оставаться и какие головы царю снимать. Коли ты за смертоубийство своего зятя пометишь несколько голов и снимешь долой, так тебе, гляди, твое горе-то малую толику слаще будет. Иди-ка, перетолкуем обо всем. Нам, видишь, придется прикинуться согласниками, так порассудим, как прикинуться.
В кремле около воеводского правления мирно толпилось много народу, в том числе кучки простых зевак и любопытных. Около полудня, сразу, как бы от вихря, снова сильнее заволновалось людское море. Сразу загудели сотни голосов, и одно слово, один крик, перебегая от одной кучки в другой, скоро грянул по всей площади и побежал далее по всем улицам и слободам.
— Нашли! Нашли! — был этот крик.
Все от бунтаря-стрельца, от хивинца, прилезшего поглядеть, от мальчугана, прибежавшего попрыгать около трупов и попужать ими товарищей, и до самих коноводов, Быкова, Носова, Колоса и других, все ахнули и повторили:
— Нашли! Нашли!
Все понимали про кого речь шла.
Действительно, по площади густая кучка главных зачинщиков и воителей, с Лучкой Партановым во главе, вели жертву! Вернее сказать, восемь рук не то несли, не то волокли тучного человека, диво, бессмысленно озиравшегося на своих палачей. Это был воевода Тимофей Иванович Ржевский, которого накрыли, наконец, там, где он спрятался еще с вечера.
Воеводу нашли под печкой звонарихи, в маленькой пристройке, или будке, около соборной колокольни. Никому и на ум не приходило за целое утро идти шарить в маленькой будке, где жил звонарь с женой. Не наглупи сама звонариха, так бы, пожалуй, и проморгали спрятавшегося воеводу.
Около полудня, какой-то стрелец, набегавшись до устали, попросил у звонарихи, сидевшей на крылечке своей будки, напиться водицы. Баба, немного смущаясь, пошла было вынести ковшик, но стрелец собрался войти за ней, и женщина сразу яростно кинулась на него, не давая переступить порога своей хибарки. Брань живо перешла в драку. Кучка зевак еще живее собралась глазеть на стрельца, сражавшегося с звонарихой. Прибежал на шум еще кто-то из более сметливых молодцев и, разузнав в чем дело, усомнился.
«Почему бы звонарихе не пустить к себе в горницу стрельца напиться воды?» Через каких-нибудь десять минут предупрежденный Партанов с отрядом своих охотников уже явился на место драки, в одно мгновение обшарил всю будку звонаря, и под развалившейся на половину печкой оказался запрятавшийся и ошалевший от перепуга Тимофей Иванович.
— А, а! ваше высокорожденье, мое вам почтенье! — воскликнул Партанов. — Имею честь низко кланяться, благо вы низко лежите. Пожалуй, сударь, одолжи, вылезай-ка на полчаса времени.
И Лучка присел на корточки, заглядывая под печку и искренно радуясь своей находке.
Через несколько минут воеводу вытащили и поволокли к его же дому. Носов, узнав, что наконец розыск увенчался успехом, тотчас же вышел на крыльцо. Когда Ржевского притащили к дому, то Яков Носов и его сподвижники были уже все в сборе.
Смех, прибаутки и потешная ругань встретили здесь воеводу.
— Ну, что же с ним делать? — раздался чей-то голос.
Наступила маленькая пауза.
Вчера, перед убийством полковника Пожарского, вопроса никакого не было и паузы этой не было. Тогда была ночь, тогда все было пьяно, да и руки размахались. Теперь день, светло, солнце ярко блещет на синем небе, теперь размахавшиеся руки уже опустились, да и пьяных тут никого нету.
Разве можно «эдак» человека, да еще воеводу — убить?!
Носов глядел на толпу, молчал, ожидая ответа, и смущался уже…
— Ну, что же с ним делать? Отпустить, что ль? — произнес Лучка, стоя внизу и обращаясь к Носову, стоявшему на крыльце.
— Что? Вестимо, решать его! — крикнул стрелец Быков. — Зачем разыскивали? Пряниками угощать, что ли? Рассудить его надо. — Все его злодеяния ему вспомнить, кровопивице, да и голову долой.
Ржевский, поставленный на ноги, не мог стоять, будучи в состоянии полуобморока. Он уже не сознавал, кто и что говорит, и только смутно понимал, что настает смертный час.
