Там на нее смотрят, ее видят. Из двух десятков девочек она среди самых бедных — так говорят. Следовательно, она самая интересная. История ее бродячей жизни вызывает восклицания у льежских дам, посещающих монастырь, проявления чувств, к которым Анна столь небезразлична. Как могла такая маленькая девочка выжить в подобных обстоятельствах? С двух лет — вечно пьяный отец и тележка! Анна рассказывает. Она рассказывает про волков, про то, как их никогда не пускали в крестьянские дома дальше порога; про то, как она всегда спала в хлеву вместе со скотиной; про голод, любовь отца к бутылке и ее тщетные просьбы не пить… Для этих сочувствующих дам она вновь разыгрывает сомнительную комедию пьянства. «Папа! Не пей, мне страшно!» Она описывает исхлестанную клячу, нагруженную тележку, безумные скачки по сырым лесам… Она не в состоянии описать свою тайную радость вновь переселиться в то время, описать свое острое любопытство, когда ее отец, этот маленький, бесцветный человечек, преображался, становился царственным безумцем, готовым рискнуть их жизнью, растратить и раздать все их достояние, хвастуном, метателем бисера перед свиньями, забавляющим девиц на постоялых дворах и цыган. Она предает его, слабого и ранимого человека, с его смешными мечтаниями. Но как она могла его не предавать? Она с удовольствием вспоминает это непонятное прошлое, и, отвечая на все вопросы, ей удается сохранить тайну своего королевства: тайна — это уже немного власти. Тайна — это убежище, это сокровище. Это внутренняя жизнь, двойная жизнь. В приемной Анна вновь оживает. Но тайна — это еще и опасность. Тайна Анны (неопределенная, смутная, однако находящаяся в ее безраздельной собственности) часто для нее тяжела. Тайна создает ощущение, будто она не живет здесь, окруженная сестрами, которые учат ее и кормят, будто она пробралась сюда хитростью. Часто она говорила себе, что здесь она по недоразумению, что она находится в таком месте, куда попала не по праву. И тогда она не слишком ловко пыталась снять камень с души. В приемной. «Понимаете, я все же любила своего отца», — говорит она. «Святая невинность!» — вздыхает сестра Мари-Клеманс. И недоразумение продолжается. Тогда она погружается с головой в нездоровое наслаждение обмана. Она описывает постоялые дворы, пивные, странные нравы, цыган, которые воровали кур, и один из закрытых для чужака домов, где однажды их укрыли от непогоды и где девочки дали ей гостинцев. Это еще не ложь, но уже подобие мифотворчества, очень утонченного, единственная радость, горькая и сладкая, которая тихо увлекает ее в воображаемый мир.
Продолжая эту двойную игру (так как она скоро становится лучшей воспитанницей монастыря, которая жадно поглощает отрывочные знания и сведения, преподносимые здесь, и которая с удовольствием соблюдает все требования устава), она мало-помалу приобретает исключительную остроту чувств, бессознательную, но безупречную интуицию. Хитрость проистекает из хитрости. Ее примерное поведение — тоже хитрость: она знает, что все это неправда. Это образцовая воспитанница, это трогательная сиротка, это набожное дитя, на которое монахини возлагают определенные надежды, но она играет роль, играет ее легко, потому что знает, что это роль. И из сомнения в себе рождается сомнение во всем окружающем. Этот выстроенный фасад — всего только фасад? Беспокойство прежних дней давно миновало. Она отказалась от прежнего одиночества. Можно ли поверить, что двенадцатилетняя девочка обладает духовным опытом? Такое случается нередко. Тому причиной была внезапная перемена участи. Подобные перемены рано или поздно случаются в жизни, и реакция ребенка бывает более естественной, более безоглядной, чем у взрослого. Анна не была к этому готова. Она оставила позади голод, холод, нищету, унижения, она познала все и хорошо усвоила урок. В нынешнее состояние ее привел инстинкт, и это ей нравится. И тут, под защитой крепости, выстроенной из обмана, она наблюдает за другими и держит их в своей власти. Поскольку они все общаются с ненастоящей Анной, они ничего не могут против нее, укрывшейся в своей раковине. Она чувствует себя очень сильной. Скоро она ощутит вкус власти, потому что она и власть сливаются воедино. Примерная воспитанница — это реклама монастыря, оправдание его существования. Как и все монастыри того времени, монастырь Черных сестер знал и конкуренцию, и финансовые кризисы. Его богатые покровительницы могли отвернуться и понести в другое место свои пожертвования, составляющие основной фонд монастыря. Интересный случай, история Анны, может им польстить и удержать их. Ее очевидное могущество, которое она вскоре инстинктивно познает, пойдет Черным сестрам на пользу. Для дам Льежа, для самих сестер она — их доброе дело, доказательство их праведности. Потому что Анна больше, чем другие, представляет их достоинство и силу своего совершенства. Она так хорошо может сказать сестре Сесили, которая учит музыке: «Сестра, с вами я чувствую себя на небе!» А сестре Анжель, которая занимается хозяйством, не без горечи говорит: «Что бы мы делали без вас, сестра? Самая прекрасная работа в монастыре — это самая скромная». Сестра Анжель краснеет от удовольствия. Анна наслаждается ее румянцем. Она учится искусству лести, она учится находить под покровом замкнутых лиц слабости, вводящие душу в искушение, мелкое тщеславие, подавленные желания, которые размеренная жизнь делает явными. Анна больше не скучает, и тоска одиночества позади. Так окольным, порочным путем Анна создала для себя внутреннюю жизнь. Разбив мрачный фасад монастыря, сокрушив слишком суровые правила, она проникла собственным путем в самую сердцевину затворнической жизни и, пока еще неведомо для себя, отравила ее своим ядом.
Ничего еще не произошло. Анне четырнадцать лет. В этом возрасте, когда одновременно присутствуют доброе и злое, со всей хитростью, со всей фальшивой, недоверчивой униженностью, не проявляется ли тайное желание девочки быть всеми любимой и боязнь не достигнуть этого? С этой привычкой искать слабости, недостатки в окружающих, разве нельзя искать дружбу в объятиях греха, во власти которого она себя ощущает? Грех — это возврат к детству, когда он наиболее ощутим, потому что не маскируется тысячей личин общественной жизни. Ребенок, который мучает животное, обижает товарища, ломает вещи или рвет книгу, не ищет оправданий своей жестокости и дурному поведению, не объясняет высокомерие чувством собственного достоинства, жадность нуждой, а похоть любовью. Он воспринимает зло как безвозмездный дар, точно так же, как и добро. Так же часто проявляется у него и духовное прозрение, глубина которого потрясает. Но чаще всего оно сразу же гаснет и возвращается лишь после тысячи перевоплощений. Анна пока еще пребывает в этом состоянии прозрения. Она играет этим своим состоянием, наслаждается, не подозревая, что играет своей короткой жизнью. Как прежде, в сумасшедшие вечера, когда она играла со своим отцом, она и тут создает театр. Метаморфоза дня и ночи присутствует и здесь. Бывают слова-ключи, слова-знаки. Сестрой-настоятельницей с ее волей и властью, сестрой Сесиль с ее ангельской кротостью, сестрой Анжель с ее агрессивным смирением, сестрой Жанной де л’Аннонсьянсьон с ее частыми взрывами гнева — она научилась всеми ими управлять, возмущать их и заставлять улыбаться. Другие воспитанницы ничего для нее не значат, эти маленькие тени, коричневые и белые, неопределенные, бесплотные и бесформенные, ускользающие. Анну интересуют и влекут к себе только монахини. Пленницы и тюремщицы в одно и то же время, которые не могут вырваться отсюда, от нее, так же как и она не может и не хочет вырваться от них. Почему? Другие девочки думают о «внешнем мире», они знают, что пойдут служить в дома, в лавки, им предназначена судьба маленьких служанок, потому что всегда «берут кого-то из сиротского дома», когда есть нужда в черной работе, работе малооплачиваемой, ничтоже сумняшеся, эксплуатируется несчастье, в чем никто или почти никто не отдает себе отчета. Они совсем не ощущают себя жертвами, это веселые девочки, они предчувствуют воздух свободы, не задумываясь, что им придется дорого за это платить, они мечтают о балах, прогулках, новых лицах и прочих вещах, отличающихся от торжественных вечерних служб, ежедневных прогулок вокруг пруда, под покрывалом, с опущенными глазами.
Но Анну опущенные взоры очаровывают. Монотонные прогулки ей нравятся потому, что она провидит нечто в обманчивом покое. Что это: любопытство, влечение? Как определить чувства, которые оживляют длинные, тягостные дни, пробуждают настороженность?
В монастыре есть одна сестра, Мари де ля Круа, которая обладает способностью зачаровывать детей, как животных. Ее кротость подчиняет самых непокорных, необъяснимо делает более легкими самые суровые уроки, смягчает обычные монастырские строгости. Говорят, что она из знатной фамилии и внесла в монастырь все свое приданое. Говорят, что ее неодолимое стремление к монашеской жизни перевернуло все существование семьи, высокопоставленной и весьма светской, которая отныне строго следует заветам Евангелия. Говорят, что ее смирение столь велико, а дух самоотречения столь силен, что она порвала все связи с миром, отказалась от всех разрешенных орденом украшений в своей келье, и самое большое чудо, что ни одна из монахинь на нее за это не сердится. Говорят еще… да мало ли что говорят! Говорят об экстазе, о чудовищных умерщвлениях плоти, о стонах, доносящихся из ее кельи, о крови, проступающей сквозь ее монашеское платье… Монахини шепчутся ей вслед, за ней наблюдают в часовне, и ни для кого не секрет, что мать-настоятельница как-то сказала сестре Анжель: «Благодаря Мари де ля Круа, возможно, когда-нибудь наша маленькая обитель сравняется с наиболее прославленными…» Скромная гордость, которая не считается греховной, но которая все сокрушает.
