— Убийца он! — прервал рассказ отрезвевший Черкасский.
— Молчи, дай князю досказать, — остановил его царь.
Леон ясно и коротко докончил рассказ; князь хотел ударить его — на это есть свидетель; обозленный этим, он, Джавахов, выхватил из ножен кинжал и ударил им Черкасского, но ударил неопасно, потому что князь жив и даже собирается жениться; теперь он, Джавахов, требует у князя обратно свой кинжал и готов вторично вступить с ним в бой, но лишь при равных условиях.
Леон умолк и вопросительно устремил на царя свои жгучие, прекрасные глаза, горевшие огнем одушевления. Царь сидел в глубокой задумчивости. Наконец, тяжко вздохнув, он прервал молчание:
— Так соблюдаешь ты, Григорий Сенкулеевич, мои указы? — обратился он к Черкасскому. — Вот иноземец чтит мой указ, а ты… к обедне едешь, а что учиняешь?
— Прости, надежа государь, — низко кланяясь, сумрачно ответил Черкасский. — Нрав мой крут больно — иной раз и не совладаю с ним.
— Мало в церковь ходишь, плоти своей молитвою да постом не обуздываешь, вот сатана-то и завладевает тобой! — сокрушенно произнес царь. — Ну, да на этот раз, по случаю великой нашей радости, я прощу тебя, но помни, Григорий Сенкулеевич, в последний это раз. Буйства твои чрезмерны, и надо положить им предел.
— Вот скоро женится и остепенится, — ввернул за него Милославский.
— Женится — переменится, — засмеялись кругом.
Царь улыбнулся, после чего обратился к Леону.
— А тебя, молодец, тоже на сей раз прощу ради великой нашей радости. Ведь мирволить убийству негоже! Ну а теперь ступайте оба с миром и выпейте по чарке фряжского вина, и да будет все забыто!
Черкасский повернулся было, чтобы идти к столу, но Леон не двинулся с места и обратился к царю:
— Государь, ведь я сам открылся, что ранил князя, а мог бы этого и не делать. Но сделал это я потому, что считал бесчестным скрываться. Я ходил к князю, просил его отдать мой кинжал, который завещан мне моим дедом, честным боем предлагал я князю рассудить нашу обиду… А он меня, как пса, выгнал из дома. Государь, прикажи вернуть мой кинжал, а там хоть казни меня, если считаешь мою вину столь великой.
Алексей Михайлович с изумлением посмотрел на юношу.
— Что за кинжал такой особый? — спросил он.
— Он никогда из нашего рода не выходил, вот он чем примечателен, — гордо возразил Леон. — Его Баграт, царь грузинский, из Палестины принес, когда пришел в Грузию проповедовать новую веру, тотчас после Вознесения Христова, которое он сам видел; и этот кинжал Баграт, придя в Грузию, отдал нам. С тех пор переходит он из рода в род.
— Покажи-ка сюда! — заинтересовался царь.
— Прикажи Черкасскому! — ответил Леон.
Григорий Сенкулеевич сидел уже с несколькими боярами и усиленно тянул вино из золотой чарки. Когда у него потребовали, по приказанию царя, кинжал, он с сердцем выхватил его из-за пояса и кинул на стол.
— А да пропадай он пропадом, анафема! Покоя из-за него нет! — прорычал он и, стукнув чаркой по столу, залпом выпил вино. — Что, нет у меня такого меча-кладенца, что ли? Почище и подороже еще есть!
Кинжал подали царю, и он стал с любопытством разглядывать действительно ценный и редкий кинжал, на котором изумруды, сапфиры и бриллианты переливались разноцветными огнями.
— Чай дорог он? — спросил царь Ртищева, известного ценителя и знатока дорогих иноземных вещей.
Федор Михайлович взял кинжал в руки и, внимательно рассмотрев, ответил, возвращая его царю:
— Два княжества, Казанское и Астраханское, в былые времена отдали бы за него. А кабы наверное знать, что он из Палестины, то и больше можно было бы дать.
овы повернулись в сторону дорогого кинжала, и все глаза засверкали вдруг алчностью. Но сильнее всех загорелись глаза царского тестя Милославского. На него эти слова произвели такое действие, что он даже зажмурился.
Царь, полюбовавшись вещицей, отдал ее Леону.
— На, молодец, владей своим сокровищем! И мой тебе совет: не носи ты его за поясом, а спрячь подальше в сундук… Ну, бояре любезные, гости дорогие! — продолжал царь. — Пир мой что-то не весел? Немчин на органе не ограет, трубы не трубят, и сурны[22] не слышно! Эй, кто там? Позвать скорей немчина да трубачей! Да вина подливай гостям! — приказал он кравчим.
— Без тебя, надежа государь, не пьется! — раздался звонкий, молодой голос Голицына. — За новорожденную царевну Софью Алексееву, много лет ей… царствовать!
— Эка, хватил! Ведь не царевич она, чтобы ей царствовать, а всего девчонка! — пошутил царь.
— Все едино! Может, за царя какого замуж выйдет. Много лет ей здравствовать! — поправился Голицын.
— Ты что заместо глашатая вылез? — заорал Ромодановский.
— Ничего, надежа государь простит! — зашумел Голицын. — Да и чем я не глашатай?
«Молод больно!», «Молоко на губах не обсохло!», «Голос слаб!» — раздавалось со всех сторон.
— Надежа государь, не обесславь, за новорожденную дозволь многолетие! — не унимался Голицын.
— Ну, пусть его! — махнул рукою Алексей Михайлович. — Вишь, ему моя дочурка по душе пришлась, — засмеялся царь. — Ну, подожди годков пятнадцать, а там и поженим, будешь моим зятем!
Все кругом засмеялись царевой шутке, и никому не пришло, конечно, в голову, что эти слова были почти пророчеством. Если Голицын много лет спустя и не стал настоящим зятем царя Алексея Михайловича, то стал очень близким человеком для его дочери и его государства.
— Что же, государь! — попросил Голицын. — Дозволь многолетие!
— Ин будь по-твоему, валяй! — разрешил царь.
Тогда Голицын вышел на середину комнаты с полной чаркой вина в руках: осушив ее до дна, он произнес громким голосом полный титул новорожденной царевны. Остальные подхватили многолетие и осушили все чаши до дна.
— Добро, спасибо, князь! Спасибо, други! — ласково улыбаясь, проговорил царь. — Спасибо на добром слове!
Царь Алексей Михайлович в такие дни веселых торжеств тоже не любил отставать от других и выпивал изрядное количество вина и браги. Его ласковые глаза понемногу стали терять свое обычное приветливое, всегда несколько смущенное выражение и становились тусклыми; на губах заблуждала хмельная улыбка; но его голос был все гак же тих, когда он обращался с шутками к своим ближним боярам.
Пир был в самом разгаре, когда князь Джавахов подошел к Пронскому, сидевшему недалеко от царя, и попросил его на минутку отойти в сторону, так как у него к нему было дело.
— Какое такое дело? — с неудовольствием спросил Пронский, но, взглянув на грузина, вспомнил, что, может быть, тот принес ему весть от царевны Елены Леонтьевны, а потому, вставая со скамьи, проговорил: — Пойдем, что ли!
Они отошли немного в сторону, и Леон, слегка путаясь от смущенья, стал объяснять князю, что любит его дочь, княжну Ольгу, что она тоже любит его и что они просят разрешения обвенчаться.
Пронский насупился и мрачно уставил на юношу свои холодные серые глаза. Когда же Леон кончил и стал ждать ответа, князь громко рассмеялся:
— Вот как! Губа-то у тебя не дура: ишь ведь какую кралю высмотрел! Дочь князя Пронского, внучка Репниных, невеста Черкасского, чем не пара… захудалому горному князьку…
— Князь! — гордо возразил Леон. — Я тебе прощаю эти слова, потом что ты отец девушки, которую я люблю…
— Нужно мне твое прощение! — надменно возразил Пронский. — А моей дочери тебе не видать как своих ушей.
— За что же, за что, князь, ты хочешь убить нас?
— Она невеста уже чуть не повенчанная, потому что обручилась с Черкасским.
— Насилием обручили ее! — крикнул Леон.
Пронский сверкнул на него глазами.
— Не твое это дело! — прошептал он и отвернулся к Леону спиной.
— Это твое последнее слово? Смотри, потом не раскайся?
— Ты еще грозить?! — презрительно усмехнулся Борис Алексеевич и, не взглянув на грузина, отошел к столу.
Леон судорожно схватился за рукоятку кинжала, но вдруг почувствовал на своем плече чью-то руку и быстро обернулся. Возле него стоял боярин Милославский.
— Что, князь, от ворот поворот получил? — Он рассмеялся мелким, дробненьким смешком. — Эка, хватил! Засватал дочку князя Пронского!..
— Чем же я хуже вашего князя Черкасского, этого старого развратника и разбойника? — спросил Леон.
— А тем хуже, что рода ты бедного да чужого. Что, небось, у тебя, кроме этого самого кинжала, ничего и за душенькой нет?
— Как нет? Сакля есть, земля есть, виноградник есть, — горячо запротестовал Леон.
— Велика невидаль — твоя сакля! — произнес Милославский с легким презрением. — У Черкасского таких курных изб и счета нет. Виноградник тоже! Эх ты! Вот где у тебя богатство, — указал он на сверкавший у пояса Леона кинжал. — Хочешь, я за него тебе вотчину в Вологде отдам, триста душ, усадьба?
