— Как нет? Сакля есть, земля есть, виноградник есть, — горячо запротестовал Леон.
— Велика невидаль — твоя сакля! — произнес Милославский с легким презрением. — У Черкасского таких курных изб и счета нет. Виноградник тоже! Эх ты! Вот где у тебя богатство, — указал он на сверкавший у пояса Леона кинжал. — Хочешь, я за него тебе вотчину в Вологде отдам, триста душ, усадьба?
Леон отшатнулся, пугливо схватился за рукоятку и отрицательно покачал головой:
— Нет, нет, я не отдам.
— Или слыхал, что он дороже стоит? Ну что же, я вторую вотчину отдам, под Новым городом… А если у тебя будут таких две вотчины, то и князю Пронскому не стыдно будет отдать за тебя свою дочь. Что же, идет, что ли?
— Ты говоришь… князь Пронский отдаст тогда? — вздрагивающим голосом спросил Леон.
— Непременно отдаст, — уговаривал юношу искуситель, — ты же знатного рода, только беден малость.
— Ольге и мне хватит…
— Так-то оно так, да князю-то Пронскому побольше надо. Жаден он! Так как же, князь, отдаешь, что ли? Мне тебе услужить охота, а вещь эта самая, на что она мне? Так, безделица. По рукам, что ли?
В душе молодого грузина происходила мучительная борьба. Он знал жадность русских бояр и не сомневался, что Милославский вовсе не из дружеской услуги покупает у него кинжал, а, значит, он действительно ценный, если он дает за него целых две вотчины. Но отдать родовую вещь, которую ему завещал отец, а отцу — целое поколение, на это Леон не решался, хотя ценой такой мены и получил бы руку любимой девушки.
Милославский заметил его колебания и старался поскорее окончить выгодную сделку.
— Ну что же? Согласен? Давай кинжал и пойдем, выпьем на радостях.
— А вотчины? — спросил Леон.
— Гм… вотчины? Ну, купчую на них мы завтра сделаем!
— Если завтра, — решительно произнес Леон, — тогда и кинжал завтра отдам. Вишь, думаю сперва с отцом посоветоваться.
— Ин будь по-твоему, советуйся! — проговорил Милославский и как-то загадочно усмехнулся. — А после того приходи ко мне.
Милославский и Леон разошлись.
Пир продолжался, и гости все больше и больше пьянели; бубны и барабаны неистово звенели, а скоморохи и плясуньи выбивались из сил, притоптывая ногами и выворачивая руки. Кравчие появлялись с новыми братинами, слуги вносили все новые и новые блюда с самыми причудливыми яствами.
Князь Орбелиани и Леон, пошептавшись друг с другом, первые ушли с пира, никем не замеченные.
Царевна Елена Леонтьевна недавно встала, открыла окно и задумалась, глядя на ясное голубое небо. Думала ли она о своей родине, вздыхала ли о знойном солнце, или ее сердце заныло при воспоминании о безвестно пропавшем в Персии муже? Она и сама не сумела бы ответить на эти вопросы. По всей вероятности, все это входило элементами в ее тоскливое настроение, в ее грусть, овладевшую на далекой чужбине.
Долго стояла царевна у окна, устремив задумчивый взор в синюю даль, пока легкое прикосновение к плечу не заставило ее вздрогнуть и быстро обернуться.
— А, это ты, Нина? — ласково проговорила она, узнав княжну Каркашвили. — Что, дитя? Ты так бледна, так печально глядят твои глазки! Что с тобою?
— Я не о себе пришла с тобою говорить! — тихо ответила девушка.
— А о ком же? — изумленно спросила царевна. — Ну, говори же! Да подыми же свою голову, посмотри на меня! — И она, взяв девушку за подбородок, насильно подняла ее лицо, вспыхнувшее под ее пытливым взглядом.
— Пусти, — высвободилась из ее рук княжна, — я пришла спросить, скоро ли мы уедем домой из этой холодной, страшной страны к себе, под наше синее небо, под тени наших развесистых платанов, в наши лиловые горы? Скоро ли мы уедем? — с тоской произнесла молоденькая княжна и заломила руки.
— Дитя! — грустно возразила царевна. — Разве мы с тобою птицы, чтобы лететь, когда захотим и куда захотим?
— Мы не птицы, но ты — царевна…
— Царевна без царства, без крова, без почестей, — с горькой улыбкой проговорила Елена Леонтьевна. — Печальная царевна, что и говорить!
— Оставь этих русских! — страстно заговорила Нина. — От них мы никогда ничего не получим. Лучше же просить помощи у персов! Подожди… Ты думаешь, я не знаю, что наше посольство обнищало, все время давая этим жадным людям пешкеши? Разве я не знаю, что лучшие жемчуга ты заложила у еврея и послала этому ненасытному боярину?.. И что же вышло? Ничего не выходит! Они нас исправно обирают и над нами же глумятся… Чего же еще ждать?
Царевна слушала ее молча, немного отвернув от нее лицо, по которому текли слезы.
— Но ты знаешь, — наконец произнесла она, — что скоро приезжает сам Теймураз.
— Зачем, зачем он едет сюда? — со стоном вырвалось у девушки.
— А куда ему преклонить свою седую голову? Ведь он всеми покинут… Где ему искать защиты, как не у русского царя? Мы ничего не сделали — может быть, ему посчастливится. Но, дитя, скажи, зачем тебя влекут государственные дела? Твоей ли юной головке обсуждать такие вещи? Тебе только надо петь, плясать и веселиться, да еще любить…
На длинных ресницах княжны задрожали слезинки, и, чтобы скрыть их от царевны, она низко опустила голову.
— Вот видишь, дитя, тебя что-то другое гнетет, а не только наши печальные дела. Не за этим ты и ко мне шла. Скажи, Нина, будь со мною откровенна.
— Царевна, ты так внимательна ко всем нам… так заботишься о нас… Но некоторых из нас ты забываешь… Они делают что хотят, их страдания тебя не тревожат…
— Кто же это, Нина, кто? — с изумлением спросила Елена Леонтьевна.
— Леон Вахтангович, например. Посмотри, как он изменился, как исстрадался здесь.
— Дитя! — серьезно произнесла царевна. — А что тебе до страданий князя Джавахова? Да и разве, кроме него, все у нас счастливы?
— Леон… Леон— мой друг, товарищ моих детских игр, царевна, — не подымая глаз, ответила княжна.
— Друг, товарищ, и только?
Смуглое лицо княжны вспыхнуло, и она в смущении вертела в пальцах янтарные четки.
— Отвечай же, Нина? Ты заботишься о князе только потому, что он твой друг и товарищ детских игр? Ведь ты солгать мне не можешь? Да и не надо, твое смущение и румянец выдали мне твою тайну. Ты любишь его, да, я это вижу! Ну, что же, пусть это тебя не смущает, Нина. Ты молода, а это чувство присуще молодости. Я поговорю с ним…
— О царевна… я не хотела этого, мне казалось… он грустит о ком-то другом…
— О ком же, как не о тебе? Ты такая скрытная!
— Нет, нет, причина его грусти не я.
— О маленькая ревнивица! — засмеялась Елена Леонтьевна. — Ты хочешь послать меня на разведку? Ну хорошо, я берусь за твое дело.
— О, как ты добра! — произнесла растроганная княжна, покрывая руки своей царственной подруги поцелуями.
— А чтобы не откладывать нашего дела, ступай, поди позови князя Леона! Или пошли кого-нибудь за ним… Он дома?
— Дома, — тихо прошептала девушка. — Вчера он был во дворце, на пирушке у царя, и вернулся оттуда мрачнее тучи. Потом он опять вскоре вышел и… вернулся — чуть заалела на востоке заря. Я видела его печаль, хотела утешить его, пошла ему навстречу, думала — он меня заметит и, как бывало прежде, ласково заговорит со мною. Но он прошел мимо, даже не взглянув на меня! — докончила княжна и заплакала.
— Полно, Нина, не плачь— он тебя просто не видел. Дай же, я поговорю с ним. Я уверена, что его глаза снова засветятся лаской, а на твоих щеках снова вспыхнет румянец радости. А теперь ступай, пошли кого-нибудь за князем, я же пока оденусь.
Девушка поспешно вышла, а царевна начала совершать свой туалет. Она была почти уже одета, когда в дверь постучали.
— Войдите, — ответила Елена Леонтьевна.
Леон Вахтангович вошел и поклонился, скрестив по тогдашнему обычаю на груди руки.
— Садись, князь, — указывая на тахту, проговорила царевна. — Я рада видеть тебя. Ты так редко стал бывать дома и показываться на мои глаза.
— Дела, царевна! — уклончиво ответил князь.
— Какие же — государственные или личные? — попробовала пошутить с ним Елена.
— И те, и другие.
— Ну, хорошо. А кинжал свой нашел?
— Нашел. Вот он.
— Старый князь видел его?
— Н-нет еще! — смутившись, ответил юноша.
— Леон… могу я еще так звать тебя?
— О царевна, — ответил растроганный молодой человек, — я всегда твой покорный раб!
— Ты стал грустен в последнее время, тебя что-то гнетет. Доверься же мне! Может быть, я помогу тебе, несмотря на всю свою слабость и незначительность при здешнем дворе!
— О, ты, конечно, можешь, если бы только захотела! — со вспыхнувшей надеждой горячо произнес юноша. Одно твое слово, и мою тоску как рукой снимет!
— Ну, так говори же скорей! Я произнесу это слово, от которого зависит превратить твою тоску в радость!
