Мартин обещал: он знал, что Линь понесет наказание, пусть даже это будет всего-навсего денежный штраф.
Мартину не терпелось скорее сойти на берег и оказаться в Доме. Отсутствие флага тревожило его. Недобрые предчувствия подтвердились: едва он вошел в ворота, в глаза бросились окаменевшие от горя лица слуг, вышедших с поклонами ему навстречу.
Дом стоял целехонький, не заметно никаких следов разрушений после недавнего обстрела города.
— Как это случилось? — спросил он Канцзюя.
— Наверное, из-за гнева, который он испытал, видя все происходящее. Великий Баррингтон испустил громкий крик — и умер.
Мартин смотрел мимо него, на Джейн. В отличие от облачившихся в белое китайцев она была в черном.
— Или, возможно, из-за того, что он узнал о нас с тобой, — спокойно добавила она по-английски.
Роберта Баррингтона забальзамировали, так как считалось, что нельзя хоронить покойника, пусть и христианина, в отсутствие старшего из сыновей. Цзэньцзин стояла на коленях у гроба. Ее глаза покраснели, и у Мартина не было оснований сомневаться в неподдельности ее скорби. Рядом с матерью стоял на коленях Джон Баррингтон. При появлении Мартина они поднялись на нога.
— Для меня он значил гораздо больше, чем для тебя, — прошипела Цзэньцзин. — А убило его потрясение, которое он испытал, узнав о твоей любовной связи с Джейн.
— Ему был восемьдесят один год, — печально прошептал Мартин, глядя сверху на такие знакомые черты — смерть смягчила присущую им резкость. Его отец прожил жизнь, которой позавидовали бы многие. Для него она вся была борьбой, нередко против целого мира. Но — успешной борьбой, которая увенчалась триумфом… длившимся до тех пор, пока своенравие младшего сына не поставило существование Дома на грань краха.
Этого удалось избежать, Дом теперь даже в большей безопасности, чем когда-либо. Мартин горевал, что отец не успел узнать о почестях, дарованных Сыном Небес.
— Что будет с нами? — спросила Цзэньцзин.
— Ты вдова моего отца, — успокоил Мартин. — А маленький Джон мой родной брат.
От удивления она, казалось, лишилась дара речи, затем, склонив голову, схватила сына за руку и увела из комнаты.
— Она ненавидит тебя, — заметила Джейн.
— Но навредить мне она теперь не может. — Он обнял ее за плечи. — Никто нам теперь не помешает.
Она вздрогнула.
— И даже чувство собственной вины?
— Я женюсь на тебе, — сказал он, — и мы будем счастливы. Никто больше не в силах нам помешать.
Хун Сюцюань стоял на улице Кантона и смотрел, как мимо важно шествуют варвары. Какой у них самонадеянный вид — это самонадеянность сильных! Хотел бы он понять, в чем истоки этой самонадеянности. Не просто же в умении строить огромные корабли и отливать гигантские пушки, выковывать острые штыки и неукоснительно соблюдать дисциплину. Это важно, понятное дело, но еще не все. Ведь физическая мощь не более чем внешнее проявление духовной силы. Вот в чем тайна внешних варваров, и эту тайну необходимо разгадать, если он хочет найти людей, способных вытянуть Срединное Королевство из поглотившей его ленивой спячки, изгнать маньчжуров и создать Небесное королевство великого спокойствия — Тайпин Тяньго, о котором он грезил.
Шум на углу улицы вывел его из мечтательного состояния. Какой-то варвар, судя по одежде — из гражданских, обращался к кучке горожан. Он говорил на общепринятом китайском, который здесь мало кто понимал, соответственно и слушателей набралось немного. Однако Хун, проработавший изрядное количество лет с Сун Танчу, освоил это наречие и даже понимал кое-что из гнусавой тарабарщины оратора. Хун подошел поближе, чтобы лучше слышать.
— Придите и спасетесь, — говорил человек. — Отрекитесь от ваших ложных богов, от вашей ложной философии, наш Отец — вот единственно истинная вера. Верьте в Него. Верьте в Господа нашего Иисуса Христа и да будете спасены во веки вечные. Не устрашитесь отвратиться от своего прошлого, ибо кто дерзнет противостоять Силе Господней?
Хун придвинулся еще ближе.
Книга третья МАЛЕНЬКАЯ ОРХИДЕЯ
Лицом ты схож со страшной книгой,
А книгу прочитать легко. Ты должен,
Всех обмануть желая, стать как все:
Придать любезность взорам, жестам, речи,
Цветком невинным выглядеть и быть
Змеей под ним[13].
Вильям Шекспир. Макбет
На пыльной площади города Уху собиралась толпа. Валом валил народ из лачуг и с базаров, плыл из города на лодках — неотъемлемом атрибуте любого китайского сообщества: здесь, в качающихся на волнах сампанах, люди рождались, жили и умирали. Это были единственно доступные для многих дома. Прибывали обитатели дворцов знати и гарнизонной крепости. Надменные маньчжурские знаменные терлись плечами с поросячехвостыми китайцами, мужчины — с женщинами, взрослые — с детьми. Собаки, сердито ворча, жались к ногам хозяев. Толпа смеялась и перекликалась высокими хриплыми голосами. Толпа радовалась в предвкушении казни.
Народ следовал за скорбной процессией, двигавшейся от городской тюрьмы под грохот барабанов и завывание труб. Солдаты конвоя окружали четырех приговоренных, у каждого из которых на рубахе был прикреплен плакат с описанием совершенного преступления, за которое он должен понести наказание. Всем четверым вменялось в вину одно и то же: убийство. Дама отправила на тот свет своего мужа и помогали ей трое слуг.
Чжан Цзинь прокладывал путь Лань Гуй. Пятнадцатилетний юноша был ханьцем, о нем свидетельствовала его обритая голова с длинной косичкой в виде поросячьего хвостика. Такими же хвостиками обладали и большинство мужчин вокруг. Однако несмотря ни на что он шел через толпу гордо. Ведь Чжан Цзинь служил у Хуэйчжэна — даотая, или, иначе говоря, управляющего провинцией Аньхой на юге Китая и сейчас, как это часто бывало, сопровождал дочь этого чиновника Лань Гуй во время ее прогулки по городу. Разумеется, родители девушки считали, что молодой китаец следит, чтобы их дочь посещала те места, что ей приличествует. Но сие было ему не по силам — ведь если Лань Гуй что-то решила, ничто не могло ее остановить, и уж тем более никак не возражения слуги. И он предпочитал не возражать, так как боготворил ее.
Лань Гуй исполнилось семнадцать лет. Имя ее в переводе с китайского означало Маленькая Орхидея и как нельзя лучше ей подходило: девушка была всего пяти футор ростом, однако при этом обладала зрелой энергичностью движений, которая редко встречалась у знатных китайских женщин. Лань Гуй принадлежала к маньчжурам — правящей элите этой космополитической нации — и прекрасно осознавала свое положение: всякий раз, когда перед ней появлялась спина простолюдина, она встряхивала длинными, достигающими пояса ее свободных панталон черными волосами и шипящим от негодования голосом приказывала убираться с дороги. Но вот Лань Гуй остановилась и улыбнулась. Она увидела мужчину, которого хотела встретить.
Процессия достигла наконец площади, и толпа стала растекаться вправо и влево, окружая утоптанную площадку. Со всех сторон неслись возгласы в адрес преступников, напоминания о том, что с ними должно произойти. Все четверо сбились тесной группкой, понурив головы. Руки у всех были связаны за спиной. Трое слуг дамы стояли твердо, уверенно. Сама же госпожа постоянно переминалась с ноги на ногу. Лань Гуй знала, что у женщины маленькие ножки, на которых невозможно стоять хоть сколько-нибудь долго.
Практика бинтования стоп ног у девочек не была принята маньчжурами, но Лань Гуй прекрасно осознавала, что для несчастной женщины долгое стояние на ногах — ужасная пытка.
Девушка подошла и встала рядом с Джеймсом Баррингтоном, чтобы наблюдать за происходящим вместе с ним. Молодые люди знали друг друга уже несколько лет, так как высокий молодой англичанин часто посещал дом ее отца. Хуэйчжэн приходился старым другом Мартину Баррингтону — отчиму Джеймса и главе торгового Дома Баррингтонов, а сам Джеймс, хотя ему исполнилось всего двадцать два, уже три года служил управляющим филиалом Дома в Уху. Он выделялся среди окружающих не столько цветом кожи и волос, сколько могучей статью, превосходя любого из собравшихся здесь мужчин, даже маньчжурских знаменных. Лань Гуй считала его самым красивым мужчиной на свете. Вот она подняла лицо, чтобы улыбнуться ему в ответ.
Из группы осужденных вывели служанку, счастливую от того, что ей присудили наказание палками бастинадо, а не мечом. Она, как оказалось, только попыталась помочь своей госпоже скрыть преступление и не участвовала в его совершении. Злорадные крики из толпы стали громче. С женщины стянули панталоны и уложили ее на землю, убрав волосы с плеч, сотрясавшихся от рыданий. Толщ ревом подтверждала свое одобрение происходящему. Джеймс Баррингтон взглянул на Лань Гуй: глаза девушки расширились, она нервно облизывала губы в ожидании зрелища. Даже малой толики жалости к жертве или стеснения от того, что женщина предстала обнажённой для всеобщего обозрения, не было заметно на ее лице.
